спектакль. Теперь же, когда его позицию зрителя открыто осудили, его лицо залилось краской. Тиховецкий стал тереть намокшие глаза, чтобы слёзы не выступили на багровые щёки.
И, спустя несколько секунд, набравшись небольшого терепения, Гордин уже более спокойно, но также громко выговорил:
– Да чтоб ноги моей здесь не было!
Он, выпрямив спину и задрав нос, вышел из столовой, столкнувшись со Смиренской, которая посмотрела на него то ли с сожалением, то ли с некоторым недопонимаем.
– Да ну стой! Под-подожди! – кричал Иван Антонимов.
Владислав пропустил это мимо ушей и прошёл на кухню, думая, что в ней сидит Меланья. И, прошагав несколько метров, он увидел её печально сидевшей да со склонённой над коленками головой.
Гордин подошёл к ней, и та чуть вздрогнула.
– Мам, всё хорошо?
Меланья, всхлипывая и медленно поднимая голову, чтобы посмотреть в глаза своему сыну, печально ответила:
– Да.
– Почему, мама, ты молчала?
Услышав этот устрашающий вопрос, она снова немного опустила голову. Ей стало очень совестно. А совестно за то, что она не поддержала своего сына, не защитила, не успокоила, не переубедила, как и других, так и его, а вместо того, чтобы как-то действовать, она просто тихо ушла. Без хлопка двери и лишних слов. Она ушла без крика, ничего не оставив после себя.
– Я-я… Владя, родной мой… а, может, тебе и вправду послушаться их?
Меланья произнесла это, изрезая свою же душу. Она ощущала себя слабой. Она знала всё, что произойдёт после. Она это чувствовала.
Гордин изменился в сострадающем лице. Он выпучил глаза от недоумевания и ужаса.
– Да вы издеваетесь все?! – выпалил тот.
Меланье снова стало страшно. Она испугалась разразившегося недовольства так, как будто вовсе и не знала о грядущей напасти, что было неверно. Она знала своё дитя. Наизусть.
Гордин пулей вылетел из кухни.
Он пробежал в гневе в прихожую, где всё также были разбросаны вещи Тиховецких. Обувшись и одевшись, Гордин вышел на улицу, на пустую дорогу, где единственным источником света была проплывающая на небе кровавая Луна. Она выглядывала из-за чёрно-серых туч, окрасившихся в красноватый цвет.
Гордин шёл к себе домой, чтобы собрать свои вещи и уехать из этого города, оборвав все связи с родственниками, даже с Меланьей.
Ночной ветерок морозил лицо и шею и мог бы казаться даже приятным, если бы не мрачные мысли:
«Какое право все они имеют мне на что-то указывать?! Унижать тем более?! И что я, как подросток, на них ору?! За что ко мне такое отношение, за что?! Какие же они все бесчувственные и непонимающие нелюди! Ах, ну да, оттого они бесчувственные и непонимающие, что нелюди. Что они ломятся ко мне?! У меня и так не всё гладко и мягко… да и у них тоже. Ох уж эти Антонимовы! Вот же твари редкостные! Да что они? Презренные ещё хуже! И вообще враг не так ужасен, как его сторонники! Поддакивают да поддакивают!
