была остаться под полом, добавив немного глины.
У Шурки была своя обязанность: он подтаскивал с задов и распределял по периметру кладки хворост. Его использовали для связки.
…Прошла неделя как стены стоят, а вот прорваться на пилораму все не получается: то она сломана, то лесхоз своим сотрудникам пилит. Но дошла очередь и до Любаевых.
Ошкуренные и подсушенные осокори привезли на распиловку за поллитровку водки; отец сходил к чайной и подрядил одного бойкого парня и на грузовике все за два раза доставили.
Пилорама – первая серьезная машина в жизни Шурки. Правда, он бывал на ческе шерсти в промкомбинате, где по кругу ходит флегматичная буланая лошаденка, приводя в движение механизмы, бывал на паровой мельнице. Но это же не сравнить с тем, что он увидел. В огромном деревянном сарае, стены которого были сбиты из широченных досок, стояла загадочная машина, хотя и черного цвета, но очень похожая на большого кузнечика. Механизмы машины, затягивающие в себя бревна, похожи были на ноги кузнечика с высоко поднятыми коленками. И визг, и скрежет пилы тоже чем-то отдаленно напоминали этих сельских повсеместных обитателей.
На пилораме царил запах дерева. Вороха опилок, весь воздух в сарае пропитаны лесом, песком, Самаркой. Шуркины осокори лежали уже под навесом справа от тележек, катающихся по рельсовой дороге. Команда из трех человек: Василия Федоровича, Степана Синегубого и Шурки ждала своей очереди. «Все как на паровой мельнице: очередь и опилки вокруг, как мука, лезут за шиворот», – подумал Шурка и засмеялся.
– Ты чего, Шурк, развеселился? – спросил отец.
– Да так, я вспомнил, как мы с дедом на мельнице ждали своей очереди, сидя в телеге на мешке с пшеницей-белотуркой. Впереди нас лошадь у дядьки сорвала шапку с головы, он перепугался, еле отобрал шапку – завязка между зубов у лошади зацепилась узлами, и он просил у лошади отдать, а хозяин лошади матерился.
– А чего ж он матерился? – лениво переспросил Синегубый.
– А чтоб завязки нормальные были у шапки.
– Хорош мужик. Его б к нам на фронте старшиной, цены б не было, – констатировал Синегубый и, чуть помолчав, снова спросил Шурку: – Ну как, это братское кладбище нравится?
– Какое? – Не понял Шурка.
– Ну, пилорама? Жили-были деревья. Раз – и нет их, есть опилки и доски. Доски постоят два десятка лет и сгниют. Все прахом полетит. А были деревья: зеленые, птицы в них пели.
– Чего ты, Степан, голову дуришь парню, делать нечего? – строго сказал Шуркин отец.
Шурка опешил от рассуждений Синегубого. У него тоже такая мысль была. Она обожгла его там еще, на делянке, когда пилили с Веней эти самые осокори. Но тогда, глядя на жизнерадостного Веньку, он отогнал эту мысль как глупость, подумав, что такое может прийти в голову только случайно и не взрослому. Шурка же хотел быть взрослым. Но вот и Синегубый, воевавший, раненый, контуженный, закаленный, тоже думает об этом.
– На, Шура, будешь подсоблять класть бревна на катки и подавать на распил, – отец
