явно неловко за свою недышащую спутницу. В то время как самой спутнице, судя по её губам, всё уже давно фиолетово.
Она вздрагивает ресницами и, растекаясь по дедушке киселём, разверзает передо мной своим проваленным старческим ртом всю красочную перспективу моего ближайшего будущего.
– Сердце? – бросаюсь я к дедуле, вдруг резво поволокшему бабушку пятками по ковролину. – Харт? Астма? Фуд? – на ходу перечисляю всевозможные причины двинуть коней в этом великолепном круизе.
И старичок, обрадованный знакомому слову, дробно кивает:
– Фуд, фуд!
– Экзэктли?! – уточняю я, перенимая бесчувственный груз из его дрожащих рук в свои трясущиеся.
– Йес! – уверенно констатирует без пяти минут вдовец. – Йес!
«Ох, если ты ошибаешься…» – мелькает в мозгу леденящая мысль, но руки уже плотно обхватывают предположительно подавившуюся, и спектакль, а точнее, шоу начинается!
Развернув старушку к себе задом, к деду передом, я провожу ей мощный, как в учебнике, и резкий, как понос, приём Геймлиха, на который бабка отзывается сухим хрустом, а дед – болезненным стоном.
В голливудских фильмах Геймлих обычно срабатывает. После него подавившийся, как правило, пушечно извергает из себя непрожёванный кусок в суп соседу, и все бросаются благодарить спасателя.
На деле же из бабушки ничего не выскакивает. Кроме животных звуков и зубных протезов. Они, как Гагарин, вылетают первыми.
Проследив за их полётом, я с сожалением осознаю, что «шоу маст гоу он», и, приговаривая: «Вот тебе, бабушка, и Юрьев день!», принимаюсь ритмично прессовать несчастную.
Мимо нас, роняя короткое «сорри», проходят вежливые американцы. Дабы не становиться свидетелями более чем интимной сцены, они сконфуженно отводят глаза и торопливо испаряются, оставляя за собой тонкий аромат духов и сытного завтрака.
Хотя, судя по тем же фильмам, народ они вполне отзывчивый. Не раздумывая бросаются на выручку, спасая всех и каждого…
Однако в жизни трогать людей у них не принято, рот в рот – подсудно, а массаж сердца могут счесть за сексуальный харрасмент.
Отчего в самом оживлённо-людном месте этой огромной, фешенебельной махины я вдруг ощущаю себя неописуемо одиноким, и мне жутко хочется домой.
Особенно после того, как мертвенно побледневший дедушка, привалившись к стене, тоже начинает плавно оседать.
«Два тела! – панически надрывается мой мозг. – Сейчас на твоих руках будет два тела!»
И тут передо мной возникает белобрысое, очумело вытаращенное на меня лицо официанта с надписью IVAN на серебристом бейджике.
– Ваня?!! – дико улыбаясь родному рязанскому лику, вою я. – Ва-ня!!!
И паренёк, шарахнувшись, словно от удара, бросается к висящему сбоку от лифтов телефону.
Пробубнив в трубку нечто отрывистое, он на мгновение исчезает, затем возвращается
