меха и тени – и бедняцкие спины, и легенды небес» («Fairy», пер. Ю. Стефанова).
При всей типологической схожести с поэзией сюрреализма ясновидение Рембо не было результатом неконтролируемого порыва, аналогичного «автоматическому письму» в сюрреализме. Этот упорный поиск претворения видений в поэтическую реальность Рембо называл «Великим Деланием» или «Алхимией слова»: «Я учредил особое написание и произношение каждой согласной и, движимый подспудными ритмами, воображал, что изобрел глагол поэзии, который когда-нибудь станет внятен всем нашим чувствам» («Алхимия слова», пер. Ю. Стафанова).
Рембо стремился подчинить «словесные наваждения» внутреннему ритму мировой души. В «Озарениях», написанных ритмической прозой, фраза то удлиняется, то укорачивается, подчиняясь эмоциональной интонации. Повторения, членение на строфы свободного типа, инверсия регламентируются «подспудными ритмами». В двух стихотворениях этого сборника – «Марина» (пер. Н. Стрижевской) и «Движение» (пер. Н.
Стрижевской) Рембо завершает разрушение силлабического стиха, начатое Верленом, создавая верлибр, то есть стих, свободный от рифмы и каких-либо размеров[24]:
Серебряные и медные колесницы –
Стальные и серебряные корабли –
Вздымают пену –
Вырывают с корнями кусты.
Ясновидческая поэзия Рембо, стремящаяся передать через символические соответствия, порождающие эхо произвольных ассоциаций, максимальное ощущение прикосновения к «неизвестному», герметична по форме и труднодоступна для понимания. «Сверхъестественные озарения» Рембо раздвигали границы восприятия, позволяя ощутить за гранью видимого «подлинную» реальность. Недаром поэт сравнивал себя с «искрой вселенского света», «преодолевающего земное притяжение»: «Я сорвал с неба черную лазурь и зажил подобно золотой искре вселенского света» («Алхимия слова»).
Путь ясновидения А. Рембо, прорыва через бессознательное чреват разными возможностями. «Спуск в бездны собственной души, для человека «взыскующего истинной жизни», всегда заканчивается в некой критической точке, после которой, как в «Божественной комедии», нисхождение превращается в восхождение к вселенскому началу (к «Первоисточнику» всех вещей), открывающему душе ее божественное начало». Но Рембо, отринувший Бога, ищет в своей душе лишь невиданное и неслыханное, проникая в ее «материальную природу». Культивируя ощущения, Рембо ограничивает себя опытом конкретного, а потому, погружаясь в «глубины своей психологии», в глубины первозданного и беспорядочных воспоминаний, он обретает не объективное мироздание (голос Вселенской души), а мир собственной субъективности. Он называл себя «искрой вселенского света», стремившегося подчинить словесные наваждения внутреннему ритму мировой души, а оказался не ясновидцем, а визионером. «Искрой вселенского света» можно ощутить себя, лишь преодолев разрыв духа и материи.
С. Малларме подчеркнул различие между верлибром и стихом с варьирующим размером, который и «допускался в XVIII в. в басне или опере. Это была лишь последовательность метра разной длины без деления на строфы». Верлибр Малларме называет «полиморфным», т. е. предполагающим «разложение традиционной метрики до бесконечности».
