А если засмеялся искренне, но чуть позже других, то: «Вот тупица, до него только дошло!»
Постучал в дверь. Открыла, как обычная, немая сиротка. Впустила в дом. На первом этаже душно и мерзкий запах перегара. На дворе день, а окна плотно закрыты, царит извечный полумрак.
«А вдруг они не знают, что створки открываются?» – промелькнуло вдруг в голове у Бруна. Он уже подходил к лестнице, когда путь заслонил громила. Вырос, словно скала на горизонте.
– Ты вчера взял мой штоф?
Брун посмотрел на него, будто на говорящий камень, и ответил невозмутимо:
– Да.
– Верни.
– Ты видишь его при мне? Нет? Наверно, за спиной прячу.
– Где он?
– В канаве.
– С тебя новый штоф.
– М-м-м, вряд ли.
– Что значит: вряд ли? – не понял туповатый. – Выбросил мою вещь – возмести.
– Возмести? Откуда ты слово такое знаешь? Нет, не возмещу. Можешь страже пожаловаться.
– Лучше нос тебе сломаю.
– Уверен? Может, не стоит? Я ведь обижусь. Вообще-то, я и на угрозы обижаюсь.
Брун схватил со стола кувшин и разбил об голову дуболома. Опять какая-то бурда. Они нормального не пьют? Громила пошатнулся, но не свалился. Однако Брун уже достал клинок – у него два коротких в ножнах на спине, так что тянуться недалеко – и рукоятью врезал по носу тупице. Дружки его, придурки, пока что только наблюдали, да и теперь не спешат помогать. Один встал, остальные даже задницы не оторвали.
– Сидеть, блядь, – указал он пальцем на нервного и тот опустился на место. Теперь обратился к барану со сломанным носом: – Ну что, кретин, чем-нибудь мне пригрозишь? Может, расплатой или возмездием? Ещё одно звучное слово на «В».
– Нет, – прогундосил громила.
– Уверен? Что совсем-совсем не хочешь поквитаться? Я ведь тебе нос сломал и штоф украл.
Молчит. Видимо не такой уж тупица. Брун убрал клинок, но вторая рука наготове. Не пригодилась. Побитый уполз, а дружки с места не встали.
«Ну, никакого веселья. Вся надежда, что потом решит поквитаться. Чёрт, думаю прямо как Манфред».
Брун поднялся на второй этаж. В дальнем конце кабинет Вигерика, а перед ним просторная комната с камином и прочим уютом. Зачем оно ему? Он тут и не бывает. Жирдяй прикован к столу своим гигантским брюхом. За ним и ест, и спит, поди, тоже. А нужду как справляет? Даже думать не хочется.
Не поздоровался. Молчит, уставился на Бруна, хмурится. Неужто гордость? Разве таким немощным увальням она свойственна?
– Я, наверно, погорячился, – произнёс Брун без капли искренности. – Но ты вконец зазнался.
– Мы оба погорячились, – согласился толстяк.
– Я всё обдумал, и… это можно устроить.
– Отлично.
– Но моих парней привлекать нельзя.
– И
