жены из шума скрипок и взрывающихся пробок шампанского и аккуратно попросил миссис Винтер перезвонить ему, если Линде не на чем будет добираться до дома. Потом оповестил Бассета о незапланированной поездке. Потом подошел к окну и посмотрел, как городские сумерки медленно наползали на газон и слегка сухие кроны деревьев. Определенно, вечер сегодня располагал к хересу.
Бутылка стояла на столе в холле, и Эйдин остановился посередине огромного мраморного зала; тут, над полом, всегда свисала длинная люстра, и от ее переливавшихся стеклянных подвесок света было больше чем от самого электричества. Он терпеть ее не мог, но Джейн отказывалась приводить в дом друзей, если этой люстры не будет на потолке, да и сама Линда часто говорила, что это сильно оживляет пустынный холл. Когда-нибудь, когда они уедут на побережье, он позвонит Бассету из далекого Монако и попросит снять это уродство и спрятать в кладовке, пока последний Гилберт не войдет в этот зал.
Профессор искусствоведения, мистер Эйдин Гилберт, вечный оптимист и философ жизни, посмотрел на чужой дом, где не было никого, да и самого его не было тоже здесь никогда и отпил большой глоток из стакана.
Он быстро зажег свет в кабинете, и луч от зеленой лампы выскользнул в темный коридор. Проверять эссе совсем не хотелось, он присел в кресло и закрыл глаза. Окна его кабинета выходили на нелюдимую улицу – когда-то здесь работали магазины, развевались красивые вывески, но потом правительство распорядилось закрыть проход, и уже пять лет сюда никто не входил и не выходил. Эйдину нравилось смотреть на тусклые фонари, которые все равно зажигали каждый вечер, наблюдать за тем, как выцветшие остатки реклам болтались на ветру, и в темноте поблескивал красный кирпич. Все это ему напоминало о своем Гэлвее, и временами он позволял себе стать немного сумасшедшим, закрыть глаза и подождать, пока его мама не позовет домой есть пастуший пирог. Потом он открывал глаза, и боль от потери накатывала с новой силой. Те, кто говорили, что время лечит, были полными дураками. Время никогда не лечило, оно позволяло немного затянуть рану, но одно неверное воспоминание сдирало защитный слой, и все начиналось заново.
Эйдину вдруг захотелось, чтобы эта тишина наконец распалась, и его кто-нибудь позвал, чтобы он вдруг стал кому-нибудь нужен. Сорок семь лет, а ему хочется вдруг стать кому-то нужным, он покачал головой и усмехнулся; маразм приближался гораздо быстрее, чем он мог предположить. В сорок семь лет люди обычно мечтали о новом звании, о каком-нибудь важном приеме у губернатора или о том, чтобы защитить еще одну диссертацию и стать профессором в новом университете. А ему хотелось чего-то другого; хотелось купить новый велосипед, хотелось посмотреть Италию, но не ради диссертации, а ради своего собственного удовольствия.
Господи, а сколько этих никому ненужных диссертаций он защитил? Неровные листы вылезали из каждого угла, и везде значилось его имя. «Специфика творчества Альбрехта Дюрера» – с этой он начинал свой путь, тогда в сорок седьмом его как раз заметили в Париже и написали
