какое-то время…
Чуть позже он понял, что боль – это реальность. Пытаясь не причинить вреда другому, мы часто раним сами себя. В конце концов, Броубитер был большим, но совсем еще зеленым – а ведь ничто так не разрушает тело, как отсутствие зрелости и неслабые габариты. Я наблюдал за ним, как он боролся с выбитым большим пальцем, вывихнутым плечом, разрывом мениска, как минимум с двумя сотрясениями мозга… а еще сокрушительные удары о настил, от которых долго не сходили кровоподтеки; казалось, что болевой синдром испытывают даже волосы на его груди.
Прошло примерно месяца четыре с момента нашего знакомства в «Выстреле», когда я подумал: Аво, что называется, «испекся» и готов уйти. И тогда я стал рассказывать ему о своем брате.
В течение нескольких первых недель нашего сотрудничества, когда мы наматывали мили от Лос-Анджелеса до Ванкувера, я, не умолкая, говорил ему о психологии, о бизнесе, но, оглядываясь, замечал, что Броубитер смотрит в окно, слушая меня вполуха. Я списал его рассеянность на отсутствие интереса.
Как-то раз, во время особо затянувшегося молчания в дороге, я сказал ему:
– Знаешь, парень, нет ничего постыдного в том, что ты хочешь бросить это дело. Я бы и сам, ей-богу, послал бы рестлинг подальше, если бы не Гил. Гил – это мой брат. Именно из-за него я и увлекся.
И вот же момент – клянусь всеми святыми – Аво так резко повернулся на своем сиденье, что моя «Каталина» сама собой перестроилась в другой ряд безо всякого моего участия.
– Эй, бро, – удивился Броубитер, впервые за последнее время искренне заинтересованный моими словами. – У тебя что, есть брат?
– Был, – ответил я.
Потом я рассказал ему про спортивный клуб в Бремертоне, Вашингтон. Именно там я и увидел первый бой в сентябре сорок пятого года. («Черт побери, брателло! – сказал он. – Я и не подозревал, что ты такой старый».)
В сорок пятом, когда люди вовсю праздновали окончание войны, а мне только исполнилось восемнадцать, я как раз собрался вступить в ряды ВМФ. Услышав эту новость, Гил – ему тогда было двенадцать – расстроился и две недели канючил, чтобы я не уезжал. Я было треснул его открытой ладонью – любовно, полушутя, – но брат только сильнее расплакался и совсем ушел в себя. А потом ему на глаза попался плакат с анонсом матча, и я решил сводить его посмотреть. Я чувствовал себя виноватым перед ним за то, что ударил его, за то, что довел до слез, и – как я сейчас понимаю – я немного тосковал по тем временам, когда мы с братом были совсем еще мальчишками. Так что я приобрел два билета и встретил его после школы, доставив немало радости… Что я запомнил тогда? Ничего особенного – какие-то едва различимые фигуры, они безрассудно бросались друг на друга, сверкая потными телами. Осталось лишь чисто детское ощущение победы истинного добра над абсолютным злом.
Победителем в финале вышел борец по имени Лу Тес. Надо же, я даже имя его запомнил! Я подвел Гила к рингу, хотя сам
