Шагдарова незримое уродство – сердце у него не было смещено влево, как у большинства людей, а располагалось точно посередине грудной клетки. Нож убийцы, конечно, наделал делов, но не задел сам «моторчик».
Делопроизводитель был едва жив – и абсолютно трезв. Хмель выветрился из него, как по волшебству. Вытек с кровью…
…Во второй раз он пришел в сознание, расслышав цокот топыт и гортанные голоса.
– Ищи, Федька, ищи! – крикнул кто-то зычным басом. – Где-то тута он должон быть! Та самая верста!
– Вона, и трава помята, – поддакнули басовитому.
– А ты не болтай! Тоже ищи, давай!
– Да ищу я…
В это самое время из леса донесся волчий вой – тоскуя, голодный зверь взывал к восходившей луне.
– Косой! Вона, кто его прибрал-то! Волчары!
– А сама тушка-то где?
– Да что тут, по темноте-то, разглядишь?
Тут издалека крикнули испуганно:
– Атас! Казаки!
Гулко хлопнула винтовка, ему ответил выстрел посуше – револьверный или пистолетный. Взвился крик, заржали лошади.
– Ходу, Федька!
Кони понеслись галопом. Только топот их стал стихать, как снова послышался, но уже с другой стороны. Казачий разъезд!
Мыча от резучей боли, Лобсын пополз навстречу «своим». Один из забайкальцев осадил коня…
…Очнувшись в третий раз за ночь, Шагдаров увидал над собой высокие белые своды, куда еле доходил слабый свет ночника.
За высокими окнами перебегали лучи прожекторов, изредка накатывал тяжелый гул и паровозные гудки. Иногда строй газовых фонарей заволакивало паром, и тогда их огни отдавали в розовый.
Это что, вокзал? Последний полустанок, так сказать. Следующая станция – вечность…
Шагдаров прикрыл глаза. Все тело ныло, а в груди почти не замирала слабая, но не уходившая боль. Ничего, терпеть можно.
Жив, и ладно. Оклемаешься, Лобсын Очирович…
Почему-то, именно в положении лежа приходят на ум главные мысли в жизни. А куда деваться?
Сразит тебя пуля, или нож, или разрыв сердца – и свалишься. Будешь лежать, лупать глазами в небо, и соображать: конец настает или это только пауза?
Лобсын вздохнул осторожно, чтобы не вызвать новый болезненный ответ израненного организма. Углядев рядом с койкой, на которой он лежал, сиделку, дремавшую на стареньком венском стуле, делопроизводитель из Читы разлепил губы:
– Где я?
Сиделка вздрогнула, и суетливо поправила шапочку на голове, одернула халат.
– Ожил, никак? Ну, во-от, я ж говорила – крепкий мужик, сдюжит! В Слюдянке ты, милый. Прям на вокзале уложили, в медпункте. Доктор запретил тебя до Иркутска везти, уж очень ты плох был.
– Казаки… меня?
– Они, милый, они.
– А где те казаки?
– Ой, да спал бы ты
