который в описываемом случае происходил за счет некоторого опрощения одного из семейств. Вдова иной раз огорчалась, видя, с какой легкостью Энн перенимала простонародный говор и словечки у мельника и его приятелей, однако мельник был так добр и простосердечен, а вдова так покладиста и не тщеславна, что она не захотела быть слишком разборчивой, дабы не оказаться в положении затворницы. К тому же у нее имелись довольно веские основания полагать, что мельник к ней втайне неравнодушен, и это придавало ситуации известную пикантность.
Как-то прекрасным летним утром, когда листву уже пригрели солнечные лучи, а наиболее прилежные пчелы устремились в луга и сады, ныряя в каждую голубую или красную чашечку, которую можно было принять за цветок, Энн на своей половине сидела у окна, выходившего на задний двор, и отматывала шерсть для мохнатого коврика с бахромой; она вязала его уже не первый день, и, на три четверти готовый, он лежал у ее ног. Работа эта, хотя и замысловато-пестрая, была скучна; каминный коврик – вещь, над которой никто не трудится от зари до зари: за него берутся и его откладывают; он лежит то на стуле, то на полу, то свешивается с перил лестницы, то выглядывает из-под кровати; его запихивают то туда, то сюда, прячут, скатав, в чулан и снова извлекают на свет божий, и так далее в таком же духе, обращаясь с ним с большей бесцеремонностью, чем, пожалуй, с любым другим предметом домашнего обихода. Никто никогда не предполагает, что каминный коврик можно закончить к какому-то определенному сроку, и шерстяные нитки, употребленные вначале, блекнут и приобретают доисторический вид, прежде чем работа бывает доведена до конца. И не столько лень, сколько сознание особенностей, присущих этому домашнему рукоделию, заставляли Энн то и дело поглядывать в растворенное окно.
Прямо перед ее взором простиралась широкая гладь мельничного пруда, полноводная, вторгавшаяся в пределы живой изгороди и дороги. Вода с плавающими на ней листьями и пузырьками пены неудержимо, как время, убегала под темный свод, чтобы обрушиться там на огромное скользкое колесо. Местность по ту сторону запруды называлась «Развилок» и на три четверти соответствовала этому наименованию, так как здесь сходились два проселка и тропа, по которой гоняли скот. Это было местом всех свиданий и ареной наиболее интересных событий для жителей близлежащей деревеньки. За ним прямо к небу вздымался крутой уступ, переходивший в просторное плато, где сейчас паслось довольно много только что остриженных овец. Высокое нагорье защищало мельницу и деревеньку от северных ветров, превращая весну в лето, умеряя зимнюю стужу, смягчая осеннюю прохладу и позволяя миртам цвести под открытым небом.
Все утопало в полуденном зное, даже овцы перестали пощипывать траву. Развилок в этот час был безлюден: немногочисленное население деревни обедало. На плато тоже не было ни единого человеческого существа, и, если не считать Энн, оно в эту минуту не привлекало к себе ничей взор и ничье внимание. Только
