не оборвать нить плотно натянутой струны их глубоко личной беседы. – Возможно, ты просто привыкла винить во всем себя, Ниса. Но поверь мне, ты одна из самых добрых и порядочных людей, которые мне когда-либо встречались.
Ниса сморщилась, будто опустила нос в банку с тухлыми слипшимися помидорами.
– Видимо, ты встречал на своем пути не слишком много людей. Может ли считаться издевательством то, что я подбила ему глаз, вырвала клок волос на темени или сожгла в камине его любимые книги?
Бран опешил. Он не мог подобрать нужных слов, настолько невероятным ему казалось то, о чем с такой непоколебимой уверенностью говорила эта хрупкая девочка, съеживающаяся в клубочек от непрекращающегося дождя и каждого порыва осеннего бурного ветра.
– Но зачем? – только этот, казалось бы, совсем уж глупый вопрос сорвался с его губ.
Ниса вновь тяжело вдохнула в легкие морозный воздух. Каждое слово выходило из нее, без преувеличения, с великим трудом, и она старалась как можно дольше оттягивать и не признаваться в том, какой секрет таился в ее груди, какую боль она превозмогала, не говоря о нем вслух.
– Мы, Суини, весьма странное семейство, поверь мне на слово. Уже девятое поколение нашего рода сочетается браком со своими двоюродными и троюродными братьями и сестрами. Наши предки считали, что чем теснее связь будущих обрученных, тем лучше это скажется на потомках и тем правильнее это в целом для всей династии. Единственным табу является женитьба единоутробных, потому как это портит кровь, – спешно протараторила Ниса, стараясь не смотреть в сторону Брана, оторопевшего от прилива крови к голове.
На мгновение она почувствовала, как с ее хрупких плеч спадает неподъемный груз, будто она неспешно передает свои печали и страдания собеседнику, отпуская весь невыразимый негатив, накопившийся в ее полном волнения сердце.
– Моя матушка объявила мне о нашей с Фицем помолвке год назад. Не спросила, нет, просто поставила перед фактом. Либо так, либо постричься в монахини и пойти в служение к Брату Каллету.
Бран слушал ее рассказ и постепенно осознавал, какую глубокую рану он открыл, словно своими собственными пальцами сковырнул струп, наросший над гнойной язвой. Ему становилось все хуже и хуже настолько, что он напрочь позабыл о случившемся с ними в эту страшную ночь ужасе. Забыл о собственных мучениях и скитаниях в Ардстро. Забыл о беспросветном одиночестве, голоде и мучительной жажде, сковавшей в тиски иссушенное горло. Забыл обо всем, кроме того, что Ниса принадлежала другому. Он не мог объяснить себе, почему уродливые, членистоногие существа, несущие в своих мохнатых лапках уныние, скорбь и печаль, неожиданно стали расползаться по всему телу, самым бесстыдным образом забираясь в потаенные уголки его организма и оплетая их прочной ажурной паутиной отчаяния. Его голова закружилась, а ноги подкосились. На секунду он остановился на месте как вкопанный, предательские слезы подкатили к самому горлу, и он уже не мог ничего произнести.
