и с силой провернул его там. Раз, и еще раз.
Жуткие когти Мясника, которые уже почти сомкнулись на плечах Малыша Йэна, пробороздили леориксову броню – и бессильно опустились. Испустив последнюю порцию вони, тело осело наземь.
– Взят первый. Счет открыт.
– Не будешь спорить, что чистой тут победу не назвать?
– Не буду; никакого договора я не желал об этом заключать.
– И полагаешь, им пройти удастся до самого конца?
– Навряд ли, Из. Но пусть пока идут. Уж разобраться сумеем мы, кого отвергнет НИЗ…
Темнота не то чтобы исчезла вовсе, но как-то боязливо попряталась по углам-закоулкам. К победителям Мясника никто и подойти не смел, даже если какая-то нечисть в соборе еще обитала. В последнем, впрочем, вряд ли усомнился бы сам Томай Неверующий. Однако у исследователей почему-то не возникало никакого желания положиться на миролюбие здешних… жителей.
Взамен сломанного оружия Йэн, орудуя секачом Мясника, вырубил из решетки железный прут длиной в два с половиной локтя и толщиной около полутора пальцев. Для лучшего захвата он обмотал тряпкой один конец, и получилась неплохая палица. Сам трофейный секач годился разве только «на похвастаться» при случае: слишком уж массивный и тяжелый даже для Малыша Йэна, но бросать добычу гэл не стал и приспособил за спину. Похвастаться таким – уже немало, для такого и потрудиться не грех.
В верхних помещениях собора не содержалось более ничего интересного. Строительство успели завершить лишь наполовину, в том смысле, что от Храма Господня тут была разве что оболочка. И то – лишенная драгоценной мишуры, которая, быть может, сама-то святостью и не обладает, зато способствует созданию ореола таковой.
Во время оно альмейнская ветвь святой церкви, ревностная блюстительница заветов патриарха Ария, яростно боролась против превращения Божьих обителей в ларцы с золотыми побрякушками, и требовала от священнослужителей соблюдения, прежде всего, обетов бедности и смирения – требовала этого настолько сурово, что строгие арианские прелаты частенько взирали сквозь пальцы на менее значимые, с их точки зрения, обеты воздержания и целомудрия. Но после того, как четыре разнородные ветви христианства сплелись, так сказать, в цельный венок, помпезная пышность италийских и, особенно, византийских церковных обычаев возобладала над простыми и почти аскетичными привычками альмейнских священников. И к моменту крещения языческого Лоррейна, на двенадцатую осень после воцарения Магнуса на престоле франков, любая Обитель Господня – от последней придорожной часовенки до кафедрального собора, – просто обязана была смотреться чеканной золотой кроной среди навозной кучи всех прочих строений округи. Теперь, полных три четверти века спустя, трудно назвать причины добавления сего неписанного правила в каноны церковной архитектуры, но соблюдалось оно тщательнее многих старых традиций. Включая
