розочек в вазонах липкой патокой забивал горло и ноздри.
– Вам лучше уехать из Дивинила, – посоветовала медсестра. – Куда-нибудь в городок поменьше да подальше. Возможно, там вы найдёте кого-то, кто согласится присматривать за господином бывшим мэром.
– Я потеряю работу.
– Вы и так её потеряете, оставшись с беспомощным стариком на руках.
– И до крайности вредоносным, – безрадостно усмехнулся Висмут.
В глубине холла лязгнула лифтовая решётка, и пышнотелая смурная сиделка лет пятидесяти выкатила к рецепции кресло на колёсиках, в котором сидел сухой, седой как лунь, но бодрый на вид старик.
– Сера, лапушка моя! – воскликнул он, обращаясь к девушке на рецепции. – Посмотри, эта старая грымза говорит, что нашим с тобой отношениям конец, ты меня выгоняешь!
Улыбка медсестрички дрогнула.
– У нас нет никаких отношений, господин Празеодим, – ответила она с осторожной вежливостью, бросив тревожный взгляд на Висмута.
– Ах, для тебя просто Оди, лапушка, просто Оди! – замахал руками старик.
– И я вас не выгоняю, – продолжила прерванную мысль медсестра, – просто руководство пансионата расторгло ваш договор. Мне жаль.
– А мне – нет, – флегматично уронила сиделка, подкатив кресло к Висмуту.
– Заткнись, карга! – бросил ей дед. – Ты не у себя дома, чтобы так со мной разговаривать!
– Вы тоже, господин бывший хе… к-хм… мэр, – пробурчала она у него над головой.
– Что ты несёшь, увечная?! Где ж я, по-твоему?!
– Не в себе – это уж точно!
– Иди мой полы, немочь ходячая! Или за что там я тебе плачу?
– Это пансионат, папа. – Висмут взялся за ручку кожаной сумки, стоявшей на стариковских коленях, но тот только крепче вцепился в её раздутые бока.
– А ты что за хрен? – с недоверием спросил бывший мэр.
– Я твой единственный сын, папа. Висмут. Помнишь? – терпеливо пояснил Висмут.
Старик недоверчиво прищурился, придирчиво разглядывая высокую подтянутую фигуру стоящего перед ним мужчины в коричневых брюках и жилете железнодорожника, надетом поверх светлой рубахи с расстёгнутым воротом. У него было гладко выбритое лицо, тёмно-русые волосы, подстриженные аккуратно, но не чересчур коротко, и тонкие, едва заметные лучики морщинок, веером расходящиеся от внешних уголков карих глаз. Эти морщинки – признак доброты и улыбчивости – бывшему мэру не понравились особенно: всех добрых и улыбчивых он считал простофилями.
– Ты меня не узнаёшь? – спросил Висмут.
– Я отлично вижу! – вспылил дед, отталкивая руку сиделки, протянувшей ему очки. – Вижу и его отпущенные лохмы, и небрежный ворот, и отсутствие галстука – полная распущенность, тьфу!
– Вы тоже без галстука, – пробухтела сиделка, – и в пижаме, потому что наотрез отказались переодеться.
– Потому
