были – глаза русалки. Так, по крайней мере, знали в его роду.
Они шли дальше. Морозный туман застил всё вокруг. Холм перестал быть виден. А когда начали подниматься и вышли из дымки, никого уже и не было наверху. Растаял человек. Борун под шубами осенил себя священным колесом. Призвал щуров. Те, знал он, смотрят из-за кочек, щурятся в блестящих сугробах, шепчут голубыми тенями. Колдун-то им тоже по родне. Пусть скажут ему не трогать гостей. С мирными мыслями идут.
Лес на холме погружался в закат. Плотные кроны его встали над головой сплошным куполом. Широкие лапы сосен у самого неба сплошь укрылись сугробами, и в редкие разрывы лилась бирюза. Золотые лучи пронизывали снежно-хвойную крышу. Окрашивали своды медовым, а стволы – алым. Жегор остановился, не смея дышать.
Борун – не смея его трогать. Только мотнул головой. «Опять…»
Так часто случалось с мальчиком. Никто не знал, что тому причиной. Бывало, замрёт и стоит, смотрит. И глаза горят, и улыбка, что не на живых. И хоть ты бей его, хоть жги – не отвечает. Постоит-постоит, да и дальше пойдёт. Только улыбку прячет изо всех сил. Потому что сам знает – улыбка эта не от мира сего. Её надо прятать от людей. Так ему говорят. Где говорят? Там.
Стоит Жегор в лесу, а то не лес вовсе. Колонны сосен алые, текут волнами жара. Снега – чёрное серебро по ветвям, завесы колышутся незримо. Перезвон чистый, как бывало на припёке весеннем, когда тает наледь на крыше землянки. Или когда сестрица кольца в волосы вплетает на виски. Или когда… когда браги выпил впервые.
Наконец он подпрыгнул, осел в сугробе и отёр нос с неизменной после таких видений улыбкой. Услышал вздох Боруна, и обернулся на него.
– А я знаю, отчего вещун в лесу живёт. Будто не лес, а терем. Рюрик и в Новеграде таких не ставил.
– Вестимо, тут не человечьими руками домины строят, – Борун с опаской огляделся. Солнечная тишина вызывала тревогу.
– А вот если бы нашёлся мастер! На нашу мерку такие же хоромы выводить. Отче, как бы хорошо было!
– Одно плохо, лучина тут быстро догорает. Ночь скоро. Пошли дальше. Чую дым – жильё рядом.
Колдун появился вдруг. Он ждал их за можжевеловой зарослью. Борун вышел грудью прямо на его копьё. Тот стоял, замерев, возведя руки с древком, готовый бить.
– Свои ж, Сурьян, – шепнул Борун.
Тот стоял так же, закинув голову, принюхиваясь.
– Ильменские ж, Черновита корень. Ну…
Тот, кого он назвал Сурьяном, был крепок. Очень крепок – настоящий медведь. Сшитый из грубых шкур зипун и порты, обмотанные ноги в лыковых сапогах – всё, казалось, трещало по швам от распирающей плоти. Мышцы бугрились за разрезом ворота. Могучая шея толщиной с мачту. Широкий вскинутый подбородок не был укрыт бородой, как то привычно для всех мужей. Видно, Сурьян стёсывал щетину ножом. Раздвоенный подбородок с ямочкой блестел, как у ребёнка или бабы – смешно. Жегор даже улыбнулся в воротник.
Ломанный
