б подох в лесу, – холодно ответила ведьма, щурясь.
– Да лучше б подох, чем с тобой…
– Уймись, добрый молодец, – устало ответила Марика скрипучим, как ель, голосом. – Хочешь убить – убивай. Только побыстрее, а то устала я от твоих криков.
Он скривился весь, бросаясь в избу и вылетая оттуда с сапогами в руках.
– Знаешь ведь, ведьма, что за мной долг крови. Знаешь, что не убью, и радуешься! Будь ты проклята, тварь!
– Я уже проклята. Иди-иди, Олег. В Бергороде тебя уж схоронили, поди и дом твой поделили, и портки, и исподнее. Лети, голубь, отсюда. И дорогу забудь. Стой, одеяло возьми, укутайся. Не лето красное!
Конечно, не послушал. Босиком убежал, словно за ним волки гнались.
А она на деревянных ногах прошла в дом, даже дверь позабыв закрыть. Постояла, пошатывась, не зная, куда себя деть, да упала на колени, взвыв, как раненый зверь, уткнулась лицом в постель, ещё хранящую его запах. Марике казалось, что у неё сердце сейчас разорвётся от боли. Теперь она в полной мере ощутила все проклятье Зимогора.
Когда-то она смеялась и пожимала плечами. Лицо? Тело? Это неважно. Мужчины ей не нужны, ее любовником будет лес. Она ведь – ведьма, а ведьмы такие и должны быть: старые и страшные. Зато жить будет долго, все ведьмы умеют брать силы у дубов, у рябин, у зелёной травы и голубых колокольчиков. Капля здесь, капля там – и вот ещё один год жизни. Все очень просто, если есть сила.
Сейчас Марике остро хотелось умереть. Тогда, в сожженной, изуродованной деревне не хотелось. Когда впервые себя увидела вот такой вот – не хотелось. Теперь же свет белый опротивел.
Вскочила, озираясь безумно, схватила нож со стола, приставила к горлу. Нажала, боли не чувствуя, только тепло и влагу.
А ведь ее учили, что жизнь, добровольно прерванная – самое жестокое преступление против всех сил добра. Человек, что от высшего дара отказывается, переродиться больше не сможет. Разве что – нечистью лесной, что с ней непременно и случится. Здесь ее никто не найдёт, так и останется ее труп гнить… истлеет со временем, мыши косточки растащат. И встанет потом Марика нежитью, русалкой или мавкой, или ещё какой дрянью, потому как мало, что ведьма, так ещё и неупокоенная. Хм, и Ольга всю жизнь преследовать будет в облике уродливом.
Словно разом отрезвела. Нельзя себя убивать.
К тому же… а вдруг она понесла? Было же… было! Конечно, Марика знала, что ведьмы так просто от обычных людей зачать не могут, но ведь так хотелось ей ребёночка от любимого! До тех пор, пока точно не уверится, что не беременна, и думать нечего о смерти.
Сама себя одернула, расхохотавшись скрипуче: старуха же. И спина болит, и кости ноют, и зубы шатаются. Проклятье, оно глубоко засело. О каком зачатии может вообще быть речь? Дура ты, Марика. Дура как есть. И что с того, что было бы тебе всего двадцать пять годов? Сто двадцать пять – теперь вернее.
А вот что: она Зимогору в ноги бросится. Умолять будет, выть и просить прощения. Авось смилостивится волхв, не совсем же он зверь? Если потребуется – и в постель с ним ляжет, перетерпит, глаза
