он может знать, где сержант? Что он, чужие мысли читает, по их мнению, что ли? И весь поток горечи, скопившийся в глубине его сознания, закипел в его сердце. Они обращались с ним не так, как следовало. Безнадежная ненависть поднималась в нем против этой огромной тюрьмы, в которой он был теперь закован. Бесконечная вереница дней, совершенно одинаковых, заполненных подчинением чужим приказам и безмерным однообразием учений и строя, прошла перед его взором. Он чувствовал, что не может больше жить так, и, однако, понимал, что должен и будет влачить это существование, что остановка невозможна, что ноги его будут продолжать двигаться в такт с движением машины.
Он заметил сержанта, который шел по направлению к складу по молодой зеленой траве, примятой колесами грузовиков.
– Сержант! – позвал он. Затем подошел к нему с таинственным видом: – Лейтенант хочет видеть вас сию же минуту в складе Б.
Он поплелся обратно к своей работе и пришел как раз вовремя, чтобы услышать, как лейтенант строгим голосом говорил сержанту:
– Сержант, вы знаете, как составляется отношение в военно-полевой суд?
– Да, сэр, – удивленно ответил сержант; он вышел из склада вслед за лейтенантом.
Фюзелли пережил минуту панического ужаса. Он продолжал, однако, методически работать, хотя руки его дрожали. Он рылся в памяти, соображая, не нарушил ли он чем-нибудь устава и не могут ли его предать за что-нибудь суду. Страх прошел так же быстро, как и возник. Конечно, у него не было никаких оснований беспокоиться. Он тихо засмеялся про себя. Как глупо было так пугаться. Он проработал весь однообразный, длинный день со всей быстротой и тщательностью, на какую был способен.
В этот вечер почти вся рота собралась в конце барака. Обоих сержантов не было. Капрал сказал, что ничего не знает, и угрюмо улегся в постель, завернувшись в одеяло; его то и дело потрясали приступы кашля.
Наконец кто-то сказал:
– Бьюсь об заклад, что Эйзенштейн оказался шпионом.
– Я тоже.
– Он ведь из эмигрантов? Откуда-то из Польши или из другого, черт его знает какого, места?
– Вечно он болтал вкривь и вкось.
– Я всегда был уверен, – сказал Фюзелли, – что он попадет в беду со своей болтовней.
– Что же он говорил? – спросил Даниэльс.
– Да говорил вот, что война несправедлива, и вообще нес всякую чертовщину за немцев.
– А знаете, как расправлялись за это на фронте? – сказал Даниэльс. – Во второй дивизии они заставили двух молодцов вырыть себе собственные могилы и потом расстреляли их, а все за то, что они говорили, будто война несправедливая.
– Черт! В самом деле?
– Да, уж можете мне поверить. Говорю вам, ребята: в этой армии с огнем играть не приходится.
– Заткнитесь вы там, Христа ради. Уже пробили зорю. Мэдвилл, потуши свет! – сказал сердито капрал.
Барак погрузился в темноту и наполнился шорохом, который производили солдаты, раздеваясь на своих нарах и продолжая
