(как мой друг). Альтернатива прожить спокойную трудовую жизнь была только у счастливчиков, определившихся на гражданскую службу, чему в петровскую эпоху не благоприятствовали постоянные войны с иноземцами.
– Важно ли почивал? – заглянул ко мне мой друг.
– Важно. Тебя работа ждёт?
– Пойду прежде Ефимку высеку, – потянулся барин. – Тихон, Зосиму кличь.
– За что ты его сечь будешь?
– За то, что лежень и за скотиной не смотрит. Давеча две коровы его на барский овёс вышли да вытоптали едва ли не четверик овса.
– Неужели сам посечёшь?!
– Человек раболепный сделает. Зосима сечёт моих бездельников, ему сие повадно.
– А, может быть, стоило бы просто оштрафовать?
– Жалился, будто денег сейчас не имеет, так я ему долг записал да высеку.
Зосима и Тихон уже стояли у крыльца.
– За Ефимкой послал? – и получив утвердительный ответ от холопа, барин снова похлопал себя по животу. – Пойдём на конюшню.
Ефимка, пришедши, снял с себя рубаху и улёгся на скамью:
– Вели казнить, барин, – покорно пробурчал он.
Господин подал знак конюху, и тот начал сечь своего собрата плетью, что называется, от души. У меня создалось впечатление, будто Зосима испытывал личную неприязнь к наказываемому.
Удары сыпались на спину несчастного один за другим, рассекая кожу. Ефимка, сжавши зубы и зажмурив глаза, молча обнимал скамейку.
– Да сколько же это будет продолжаться?! – не выдержал я.
– Пожалуй, доволе! – скомандовал барин.
– Прощения прошу, батюшка-барин – промычал наказанный, вставая с места экзекуции.
– Ступай, да напредки вели ребятам своим за скотиной смотреть со тщанием. По осени взыщу с тебя всё вытоптанное.
Крестьянин поклонился, морщась от боли, надел рубаху и пошёл восвояси.
– И часто ты сие наказание практикуешь? – спросил я.
– И седмицы не проходит, чтобы не посечь кого.
– Каждую неделю?! И они не уходят?
– Бог с тобой! Приходят только, – улыбнулся Михайло Васильевич, – Из гулящих завсегда кто-то просится – с тяглом у меня не бедуют. Переверстку тягла чиню я не часто: в один год раз да с мирского приговору; дабы бедных не отягчать, недоимку на всех располагаю; не лютую – добрый барин, жалею их. Прежде по молодости я поболее норовист был: всё батюшку вопрошал, отчего тот мужиков крепче не казнит за леность, за пьянство да за драки – всё мне не доволе казалось. А батюшка молвит: «Все мы, Михайлушко, одним Богом созданы, плоти одинакой. Негоже с теми лютовать, над кем ты Богом господствовать поставлен». Не разумел я в ту пору сказанного. А на службе постиг: все холопы перед Богом и царём; пред нуждою, пред гладом и мразом равны все души человеческие. И я, и Тихон – через одно
