специальную чёрную папку ноты, которые стояли на пианино, и решительно вышла из дома.
Когда-то она не поступила в музыкальную школу, не сумев пропеть ни одну из предложенных нот и не повторив ни одну из простых мелодий, наигранных экзаменатором, поэтому мама нашла для своего чада преподавательницу, которая не без успеха вдалбливала в девочку фортепианные премудрости, и к исходу пятого года обучения она уже могла играть сложнейшие сонаты Моцарта и Баха.
Муза Казимировна была из "тех", по крайней мере так говорили все вокруг. Она могла бы без проблем сыграть в кино, роль матери какого-нибудь белогвардейского офицера, сбежавшего во Францию, и в её квартире не нужно было даже менять интерьер – всё абсолютно соответствовало "той" эпохе, даже пианино, по бокам которого красовались два бронзовых канделябра с живописно оплывшими свечами. Оно не было чёрным, как все пианино, которые Кристина когда-либо видела. Оно было светло-коричневое, с потёртыми углами, с искусной резьбой и пожелтевшими клавишами, но несмотря ни на что звучало божественно.
Иногда она заставала у Музы Казимировны настройщика, такого же, как и она, человека из ушедшей эпохи. Он, работая, с таким упоением вслушивался в каждую струну, что казалось, нет для него во всём свете большего наслаждения, чем этот тягучий звук.
– Останьтесь, Борис Яковлевич, – властно произнесла учительница, когда он начал складывать свои инструменты, – послушайте, как эта юная дева играет Сонату номер двенадцать фа мажор Моцарта. При этом взгляните на её пальцы. Это же не пальцы пианистки. Но играет, поганка, прекрасно.
И Кристина играла, так и не поняв, её снова обидели или ненавязчиво похвалили, но было приятно, когда Борис Яковлевич после того, как полностью утихал звук последней ноты, вставал и долго хлопал в ладоши.
– Муза Казимировна, вы гений, – глядя ей в глаза поверх очков, шептал он, вот-вот готовый прикоснуться своими пересохшими губами к её крепко сжатым и от того слегка сморщенным губам.
Кристина с трудом справлялась с рвотным рефлексом, поспешно собирала ноты, и не попрощавшись, убегала…
Маме очень хотелось, чтобы дочь играл на пианино, так же хорошо, как и её двоюродная сестра, живущая за стеной, что ей не жалко было ежемесячно вырывать из семейного бюджета 15 рублей на обучение, и потом с умилением слушать всю эту непонятную музыку, которая звучала в доме, когда Кристина репетировала. Хотя, пианино она купила только лишь для того, чтобы досадить ненавистной хохлушке-своячнице и доказать, что тоже что-то может. Потом была новая румынская стенка, цветной телевизор, и как апофеоз соперничества – новенькие "Жигули" голубого цвета. Так что дочь стала, скорее, заложницей в разгорающейся войне амбиций враждующей родни. Но разве она тогда это понимала. Она просто исполняла желание мамы. Исполняла, и при этом люто ненавидела то, что делала.
А как она рыдал, забившись под кровать, когда увидела, как вся уличная шпана, улюлюкая бежит за грузовиком, в кабине которого сидела её мама с гордо поднятой головой, а в кузове, перевязанный канатами, возвышался чёрный монстр, который на долгие годы станет её пыточной
