том, что ты правда приходила и смотрела и это всё мне не привиделось. Но нет же, видел. Видел. Я не мог придумать этот взгляд. Ту муху, которая уже перестала льстиво жужжать и принялась было командовать по-хозяйски, я всё-таки выставил к концу недели. То есть не выставил, конечно, а – выжил. Прикинулся, что помираю. Стал просить принести одно и срочно купить другое. Когда до неё дошло, сколько хлопот ей со мной предстоит, сама сбежала. Было ещё несколько мимолётных женщин, а потом не осталось ни одной…
Ты приезжала несколько раз, и однажды мы почти столкнулись у прилавка магазина. Это ведь неизбежно в таком маленьком городке. Что-то важное по-прежнему связывало нас, как пуповина. Я набрался нахальства и спросил:
– Всё ещё дуешься на меня?
Прошло несколько звенящих нескончаемых секунд, а потом ты покачала головой:
– Нет.
– Тогда – что?
– Ничего, сойди с дороги.
Нахальство с меня сдуло, однако я всё равно увязался следом и выпрашивал, вымаливал, вытягивал из тебя хоть слово о прощении. Но так и не вытянул. Ты закрыла калитку прямо передо мной и в тот вечер больше не вышла.
Я заказал ещё половину графинчика и, когда ты пришла, уверился, что готов к любому разговору. На тебя оборачивались – официант, бармен, все трое мужчин за тем столиком, из-за которого выгнали меня. Увидев, куда ты подходишь и как неуклюже, но старательно я отодвигаю для тебя стул, они так и вытаращились.
– Привет, Гийом, – сказала ты. Ты звала меня всё так же, на французский манер.
– Здравствуй…
Благодаря тебе я когда-то примирился с этим своим дурацким именем. Оно ведь означает «желанный защитник». Но какая же несусветная глупость, особенно здесь, в степи, – Вильгельм Синеоков, донской казак. Вот почему – именно меня? Не брата, не собаку!
Родители не надеялись на моё большое будущее, не прочили меня ни в какие дипломаты. Да нет же, дурка-нули просто, захотели выделиться. Конечно, в молодые годы я через силу распушал хвост и наводил тумана, но имей в виду, на самом-то деле меня назвали в честь коммуниста Пика, а не императора Гогенцоллерна! Но в этом я сознался только тебе. Всё-таки император – даже самый скверный – звучит внушительнее любого коммуниста. В детстве меня прозвали Вильмошкой-кочерёжкой. Издевались, что говорить. А я никогда и ни от кого в школе всерьёз не отбивался, и вскоре меня перестали трогать, я стал кем-то вроде блаженного. И потом не трогали. Ну, почти. Больше всего мне нравилось рисовать и читать, читать и рисовать. Это меня так затянуло, что местная библиотека скоро кончилась, а с карандашей я перешёл на кисти.
– Как твои дела, Гийом?
Ты ведь нарочно надела именно такое платье? Как же оно похоже на то, в котором ты тогда уходила от меня! Похоже, только чуть другого оттенка…
– Как видишь. Пока живой, – я не знал, как теперь к тебе обращаться: Аня? Анна? Сударыня?..
– Это
