не заставит. Она не пропадет, как не пропала тогда, при муже!..
Получалось, что все ее мысли – про работу, сценарии и Германа – только про дочь и мужа, а сценарии и прочее – ерунда, неумелая маскировка от самой себя.
У нее в голове словно разговаривали две разные женщины, и обе – она сама.
…Если бы он остался жив, ему пришлось бы разбираться самостоятельно. Но он умер – дезертировал, скрылся, все свалил на мои плечи. – Ты все придумываешь! Ты только и делаешь, что придумываешь невесть что! Не стал бы он ни с чем разбираться! Он заставил бы тебя. – Нет, не так. Ты сама себя заставила бы, понимая, что он не может, не в состоянии!.. Тогда какая разница, умер он или не умер! Ты всегда могла виртуозно заставить себя делать что угодно, если понимала, что это необходимо – прежде всего дочке, или маме, или тебе самой. По гамбургскому счету, на всех остальных тебе всегда было наплевать, в том числе и на мужа! Вот и получается, что ты его убила. – Ты?! Ты и это хочешь присвоить?! Его смерть?! Ты хочешь отвечать и за него тоже?! Помилуй бог, он был человек, взрослый, умный, а ты до такой степени считаешь его ничтожеством, что даже его смерть принадлежит тебе?! Ты хочешь расплачиваться… за него, как в ресторане?! Ничего у тебя не выйдет на этот раз. Ты должна остановиться сама, или тебя кто-нибудь или что-нибудь остановит, и эти кто-то или что-то будут всерьез, по-настоящему страшными! И ты умрешь от страха, просто от страха. И не помогут тебе ни мать, ни дочь. И ты им больше ничем не поможешь!..
Тонечка сидела, вцепившись в руль, возле подъезда телерадиокомпании, не слыша сигналов и ругани, не замечая людей, которые пытались протиснуться мимо ее машины, крутили пальцем у виска и молотили кулаками в капот.
Она сидела и сосредоточенно думала.
– Вы что?! Обалдели?!
В окно просунулась загорелая рука, нашарила на двери кнопку центрального замка. Дверь распахнулась.
– Двигайтесь! Ну! Быстрее!..
Тонечка неловко перелезла на пассажирское кресло.
Дверь захлопнулась, машина тронулась.
– Да что случилось-то, вашу мать?!
И она словно проснулась. Тряхнула головой и стала неистово тереть глаза, в которых щипало и чесалось.
Александр Герман притормозил перед железными воротами, перевалил через «лежачего полицейского», приткнул Тонечкину машину в самый дальний угол начальничьей стоянки, где было свободное место, и вынул из зажигания ключ.
– Вы ненормальная? – осведомился он, повернувшись к ней. – Как это я сразу не догадался!
– Я задумалась. – Тонечка перестала тереть глаза. – Мне есть о чем подумать.
– Посреди улицы?! Средь бела дня?! В центре Москвы?!
– Простите.
– Выходите.
Она покорно вылезла.
Должно быть, дома у нее совсем неладно, подумал Герман. Лицо опухло, от жизнерадостности не осталось и следа, плечи сгорблены. Даже кудри на голове как-то поникли.
