не застрелить? Его обязательно надо застрелить.
– Я так взволновалась! – воскликнула Маргарита, – это случилось так неожиданно.
– Ничего в этом нет неожиданного, – возразил Азазелло, а Коровьев завыл и заныл:
Как же не взволноваться? У меня самого поджилки затряслись! Бух! Раз! Барон на бок!
– Со мной едва истерика не сделалась, – добавил кот, облизывая ложку с икрой.
– Вот что мне непонятно, – говорила Маргарита, – неужели снаружи не было слышно музыки и вообще грохота этого бала?
– Конечно, не было слышно, королева, – объяснил Коровьев, – это надо делать так, чтобы не было слышно. Это поаккуратнее надо делать (ММ-2. С. 731).
Все три «рыцаря» из свиты «мессира» высказались по поводу расстрела. Роль Азазелло – быть исполнителем, его главное достоинство – точность и скорость. Никакой рефлексии по поводу тех поручений, которые ему надлежит выполнить, в его сознании нет, и вообще никаких мыслей нет, кроме абсолютной убежденности, что приказ обязателен для исполнения. Поэтому вопрос Маргариты: «Вы его застрелили?» – он понимает как сомнение в том, что он исполнил приказ «мессира». Поэтому в риторическом вопросе Азазелло: «Как же его не застрелить?» – отчетливо слышна интонация недоумения исполнительного порученца: «Как же не выполнить приказа? Приказы надо выполнять». Но читатель схватывает на лету только интонацию уверенности в необходимости совершенного, которую принимает за идею оправданности убийства барона. И видя, что Азазелло убежден в объективной необходимости расстрела, читатель вынужденно принимает фразу палача – «его обязательно надо застрелить» – за формулу высшей справедливости.
Л. Баткин, изучая фигуру Сталина, в аспекте его способа мыслить и говорить, особое внимание уделил феномену «железной логики» генсека. И, к своему немалому удивлению, обнаружил, что никакой логики нет вообще. Он открыл нечто удивительное, что «мысль Сталина не движется к выводам, а только имитирует это движение. Бесконечные тавтологии, вопрос – ответ. «Классическое толчение воды в ступе»[20].
Реплика Азазелло: «Как же его не застрелить? Его обязательно надо застрелить», – это прямое копирование «логики» речи генсека, это «эхо» его речи. Но это же – и тиражирование формулы приговора, превращение действия «застрелить» во что-то обыденное, естественное, само собой разумеющееся, в норму жизни.
Коровьев, по своему обыкновению, фальшивит и переигрывает в своем мнимом сочувствии чужому переживанию. Это его специфическая шутовская игра в «доброго следователя». Мы видели это театральное представление с разделением на «доброго» и «злого» представителя власти в сцене приезда «киевского дядьки». Пародийно изображая свою взволнованность событием убийства, Коровьев осмеивает саму человеческую реакцию на факт убийства, потрясенность человека этим событием. Для Коровьева
Характеристика особенностей речи Сталина принадлежит Л. Баткину:
