но сил оставалось всё меньше. С каждым днём ей становилось всё тяжелее вставать, всё сложнее работать…
Надя не чувствовала себя заболевшей, разве что уставшей. Резко усилилась апатия, начала чаще болеть голова, но Надежда не считала это важным. Болеть ей было некогда – надо работать. Дистрофия набирала обороты, девушка уже временами видела чёрных мушек перед глазами, когда поднималась с места. Состояние ухудшалось совсем незаметно, но Надя по-прежнему ничего и никому не говорила.
Однажды ночью ей приснилась мама. Она была совсем такой же, как и до войны. Зинаида очень грустно смотрела на свою дочь, и они вдвоём стояли в парке. Тяжело вздохнувшая женщина протянула дочери руку.
– Пойдём, Надюша, – произнесла она.
– Как «пойдём»? – удивилась Надя. – А как же младшие? Они там…
– Ты умерла, доченька, – Зинаида прижала к себе Надежду, как-то мгновенно оказавшись рядом. – Теперь у тебя будет свой путь, а у них – свои Испытания.
– Я не хочу, мама! – попыталась заплакать девушка. – Сделай что-нибудь, мамочка!
– Сейчас уже ничего не сделаешь, – женщина покачала головой. – Но когда их путь прервётся, им дадут шанс. Как и тебе – быть вместе с ними. Ведь ты этого хочешь?
– А ты, мамочка? – тихо спросила почувствовавшая себя маленькой-маленькой Надежда. Мама же только улыбалась, а для девушки медленно исчезали Блокада, Ленинград и её «младшие», к которым рвалось сердце так, как будто они её дети.
Не добудившись утром Надю, Маша запаниковала и позвала Гришу. На смену им надо было к вечеру, но они уже привыкли рано вставать и завтракать вместе. Гриша же, только увидев ставшую очень важной для них девушку, всё понял – они остались одни. Совсем одни на целом белом свете. Надя ушла легко, во сне, совсем не мучаясь, и вот теперь Грише предстояло произнести это вслух.
Только представив реакцию Машки на это известие, мальчик вздохнул. Всё было, как в дневнике Тани Савичевой. Теперь из всех Самойловых остались только он да Маша. Гриша помолчал, прижимая к себе уже понявшую, что случилось, девочку. Он оттягивал момент, сколько мог, но смерть никуда не делась.
– Машенька, родная… Наша Надя умерла, – слова упали в замершую тишину комнаты, навеки разделив жизнь на «до» и «после».
– Нет… Нет… Нет… – Маша мотала головой. – Почему она? За что? – слёзы катились по ничего не выражающему лицу, на котором жили только глаза. И глаза её сейчас выражали неверие, панику и такую боль… Просто невозможную…
Пойдя вместе с девочкой ко всё сразу понявшему дворнику, смотревшему на них с грустью, Гриша взял у него тележку. Пожилой, будто иссушенный, мужчина поднялся вместе с ними, чтобы помочь замотать Надю в старую простыню. Он помнил и Зину с Витей, и Наденьку – ещё совсем маленькой девочкой, и от этого видеть её мёртвой было больно.
Осторожно положив тело на тележку и закрепив его бечёвкой, старик только вздохнул, погладив девушку на прощание.
– Пойдём,
