к монаху, который для него стал духовным отцом.
– Отче, святейший не верит клевете, изливаемой на вас. Сам собирается прийти сюда, чтобы успокоить народ.
Виталий снова открыл и закрыл глаза.
– Я готов ко встрече со святейшим. И с Господом.
Климена подлила масла в светильник, поправила фитилек.
– Благословляю вас на мирное и благое житие, дети мои. Поминайте меня в своих молитвах. – Они не знали, что ответить ему. – Мне надо успеть помолиться. Идите с миром.
Молодые еще раз приложились к его руке и только после этого ушли.
Тихо.
Чуть потрескивает горящий фитилек в светильнике.
Как будто вернулось то время, когда он оставался в своей келье в монастыре аввы Серида.
И начинал молиться, и всё исчезало, словно поглощалось темнотой кельи, где только горящий огонек светильника звал его к Спасителю.
В душе еще ярче разгорался свет, и ей, тогда молодой, пока еще только закаляющейся, всё казалось возможным – даже стать подобным святому Варсонофию, который здесь, в монастыре, молился в затворе восемнадцать лет, никого не принимая. Лишь только авве Сериду открывал двери, впуская настоятеля монастыря, чтобы исповедаться и причаститься.
Авва Серид оставлял затворнику хлеб и воду и ничего не говорил, пока сам Варсонофий не произносил какие-нибудь слова.
И он, Виталий, стремился к такому же подвигу, но не смел о нем даже самому себе признаться, потому что боялся, что это превратится в гордыню и вместо святости обретет нечто противоположное.
Когда он переставал молиться и засыпал, утомленный, во сне картины прожитых лет обрывками всплывали в его сознании.
И он видел себя то идущим с караваном по дороге в Иерусалим, или в Дамаск, или в другие города, где он побывал в молодости, когда ушел из дома в поисках Христа Спасителя.
В городах, на площадях и базарах, в общении с самыми разными людьми в домах или хижинах, где находил приют, он чаще узнавал примеры не святости, а порока и жестокости.
Ответа на вопрос, который всё чаще ставила его душа, поглотившая много книжных знаний и немало примеров из самой жизни, для чего всё-таки следует жить, он нашел лишь в монастыре, куда пришел после странствий.
В монастырь его приняли охотно, потому что он был рукаст, знал много ремесел, занимаясь которыми добывал себе денег на пропитание и странствия. Плотничал, делал украшения из камней, не гнушался и самой тяжелой работы.
Он бы до конца жизни земной остался в монастыре, если бы не одно событие, которое произошло, когда отцу Виталию уже минуло пятьдесят лет.
И сейчас, лежа на своей жесткой постели, которая, как ему стало совершенно ясно, станет смертным одром, он снова припоминал и первые искушения, разочарования и укрепление в вере, и тот день, ту встречу, заставившую его выйти за ворота монастыря и направиться в Александрию.
Странно, казалось, монашеская жизнь должна была вычеркнуть из памяти всё, что предшествовало до принятия пострига. Но вот же, хотя и отрывочно, всплывали в памяти какие-то прожитые события
