Сначала шапками идут, шапками, точно пена на варенье прёт, а потом застывают, вроде облитые лаком. И вот уже смяты края, сдуваются шапочки, все. Всё нежное должно погибнуть, чтоб опять расти. В мире полный ужас и бесчестие. А старшенькая далеко. Там есть охранник, его муж нашёл за хорошие деньги. И он честно будет охранять. Дочка будет гулять у озера, крепко спать. Будет ванны принимать, питаться по диете. Она успокоится. Там, говорят, хорошая культурная программа. Экскурсии там, природа, и всё такое.
А чтоб зря не плакала старшая, не металась, мать её Антонина, сидит и читает молитвы. Утром рано, прежде всякого вставания-потягивания, в ночнушке, стоя перед массивными иконами босиком, Тоня читает тихо и страстно. И ночью, когда сидит на дежурстве, накинув старой плащ, положив молитвослов на детский столик с ёжиком. Потому что старшенькая – вся Тонина любовь и надежда, вся мечта о чудесной беззаботной жизни, всё то, что вытерпела Тоня – это ради неё, старшенькой. Для её непрерывной и нескончаемой радости, для сияния её италийского личика.
Сосредоточившись на том, чтобы отдалить беды от старшенькой, Тоня не была сурова с младшенькой, Милой. Она её не уговаривала, просто за неименьем сил говорила, как с равной. И подвязывали виноград они вместе, молча, и старые кофты в церковь несли вместе, и на дежурство в ночь вместе шли, молча.
А однажды, когда младшенькая, поймав усталый Тонин взор, поднялась мыть посуду, Тоню вдруг осенило – её по-настоящему, безмолвно слышат и угадывают её мысли. Ей несподручно было говорить вслух, иногда неудобно, ей казалось – она всё должна сама делать и умеет лучше других. Но младшенькая угадала без слов. Да, она была больше, чем, дочка, больше, чем подруга или сестра. Она была её Ангелом-хранителем.
А когда соседка попала в беду, они вместе побежали в церковь заказать молебен. Тоня, отстояв службу, засмотрелась на полупустой уже храм. Младшенькая Камилла молчала, устремив глаза под купол – не рассеянно, а пристально смотрела. В шелесте и гулкости большого помещения она не была случайной в луче света. Она была частью всего этого. Не потому, что знала молитвы, правила исповеди и всегда знала, куда и кому надо поставить свечу. Всё это она делала легко, машинально, поглощённая другой, более важной мыслью. Как будто ждала младшенькая, что её терпеливое бдение вот-вот вознаградится. Спокойно было лицо её, спокойна белосметанная трепетная кожица, всегда опущены глаза при очень поднятых бровях. А здесь – она стояла, устремившись вверх, и не было сомнений больше – она видела то, что не видела Тоня. Уняв счастливые слёзы, Тоня прошептала: «Разные, до чего разные». На выходе её обнял ветер – шелестом и шёпотом в уши. Листья над головой шевелились, пропуская вспышки и пригоршни солнца – его, солнца, отряхаемые лепестки. На Тоню тоже падал этот зыбкий золотой свет, и она думала об этом благодарно. «Господи, спасибо за всё». Она хотела бы собрать отдельные лепестки в один лёгкий ковёр. Собирает же она треугольные лоскуты
