положиться и все такое. Я поправил волосы и сказал:
– Я знаю.
Мне было хорошо и спокойно. Я только сейчас понял, что все это время было не так – не хорошо и не спокойно.
Папа усмехнулся, снова бленькнул по уху, как-то внезапно рухнул на стул и сказал, прикрыв глаза:
– Все-таки полтыщи кэмэ за неполные сутки – это перебор. Еще бы дорога была… А самое смешное – знаешь чего?
– Чего? – спросил я, настораживаясь. Знаю я папино смешное.
– Того, что никакого вандализма там нет. Лукман абый сослепу не разглядел что-то, папа его неправильно понял, потом я – синдром испорченного телефона, хоть в учебник. А там, ну, ziratta6, пара камней покосилась – ну, и у Марата просела могила. Обычное дело.
– Так что, зря ездили? – спросил я, сразу расстроившись.
– Ну, как зря. Не зря все-таки. Я не хотел – а по-человечески-то надо было все равно. Вот. Родню повидал, да. Хотя деревня, конечно, ужас во что превратилась. Чернобыль, блин. Зона с саркофагом. Всё районы меж собой не поделят, никому такое богатство не нужно. Выселять, говорят, будут, да кого там выселять уже. Дом наш вообще… Я не узнал даже сперва.
Папа моргнул и отвернулся. Я тоже отвернулся, но папа, к счастью, уже воскликнул:
– А! Я ж забыл совсем.
Он полез во внутренний карман вязаной кофты, покопался и вытащил оттуда плоскую рыжую коробку.
– Вот, – сказал он, – тебе. За заслуги перед Отечеством.
– О, спасибо, – сказал я и осторожно принял дар.
Коробочка была старой, пластмассовой и неожиданно тяжелой.
Я внимательно ее осмотрел и на всякий случай сделал понимающее лицо.
– Вот клоун, – сказал папа, снова откинувшись на стенку. – Это просто пенал, Марата или чей-то еще. Ты внутрь посмотри.
Я посмотрел внутрь и офигел.
Внутри лежал кинжал. Ну, не кинжал, а офигенский такой нож: тонкий, с темной резной ручкой, кажется, костяной, и в потертых кожаных ножнах. Небольшой, чуть длинее моей ладони – и очень старый. Будто экспонат из нацмузея.
Я положил пенал на стол, обхватил рукоятку так и эдак, бережно снял ножны – они были в мелких морщинках, тугие и очень легкие. И пахли кисло. А лезвие оказалось почти черным. Только края светлые, даже белые, и очень острые.
– Ух ты, – прошептал я.
В книжках острыми клинками волосок на лету рубят. Я полез в лохмы, и тут, тихонько притворив дверь, в зал вошла мама. Она сказала:
– Наилек, спасибо тебе. Рустам, он, оказывается, даже сказку Дильке… Ты с ума сошел?
У нее аж голос поменялся – не интонация, а весь. Я вздрогнул, посмотрел на нож, на папу и понял, что вопрос задан не мне.
– Нормально всё, – сказал папа, не меняя усталой позы. – Это фамильный нож, я не рассказывал разве? Мне столько же было, когда дед подарил. А я и забыл про него, а тут гляжу – ба. Ну и Лукман говорит – забирай, твоему как раз время пришло. Он же в школу или там на улицу носить
На кладбище
