явно не шла ей на пользу.
Раньше мать была сильной; непримиримой и яростной амазонкой!
Её глаза горели гневным огнём женщины с железным характером; она всё могла! Всех строила по росту!
А теперь она только и делает, что слабовольно «понимает наши чувства»!
– Вы со своим Володей никого вокруг не замечаете! – выплюнул он, раздув ноздри. – Для вас никого и ничего больше не существует!
– Так бывает, когда люди находят друг друга, – с лёгкой улыбкой сказала мать.
И эта её улыбка подняла в груди волну дикой злобы.
Мне срать на рассказы о вашей «любви»! Ещё расскажи, как вы трахаетесь!
– ДА ЗА ТОБОЙ ТОЛПЫ ДО СИХ ПОР НОСЯТСЯ! – взревел Артур. – И ты не могла в этой толпе выбрать кого-то похуже меня получше?!
Мать снова растерянно захлопала длинными ресницами, беспомощно распахнув глаза.
– Это не твоё дело, Артур, – наконец твёрдо проговорила она, взяв себя в сложенные на груди руки. – Ты сейчас перешёл грань. Я не буду с тобой это обсуждать.
Артур скрипнул зубами и вызывающе уставился в голубые глаза.
Она не врала.
На дне её глаз горели те же слова, что звучали снаружи. «Ты перешёл грань».
Она выбрала его. Она всегда его выбирала.
Сегодня он снова принесёт пакет еды и бутылку вина; будет за ужином трещать об адвокатских буднях, спрашивать о делах «наших ребят» и обнимать её за плечи.
Какого чёрта ему надо в этом доме?! Какого?!
Он таскается сюда с начала октября! А уже март!
Неужели она ему ещё не надоела?!
Слов больше не нашлось. Развернувшись, Артур молча зашагал к прихожей.
Есть ли вообще на земле мать хуже, чем моя?
– Не настраивай Артёма против нас! – слезливо крикнула она. – Пожалуйста, Артур!
Рванув на себя входную дверь, он сбежал по ступенькам и вылетел из подъезда; по лицу хлестнул ветер промозглого марта.
Скорее из этого гадюшника. Из этого – в другой.
* * *
Трудно понять человеческую душу,
но душу собственную
понять ещё трудней 12
Зеркало было так заляпано брызгами, что казалось, его отражение переболело оспой.
Опустив глаза, Артур резко повернул ручку крана, и кран… выстрелил ледяной струёй по его джинсам. Запоздало отскочив от умывальника, он на миг оторопел, машинально оглянулся и рывком отмотал полметра от рулона бумажных полотенец.
Зрелищно свирепеть и понтово ругаться было ни к чему: туалет клуба мог в кои-то веки похвастаться безлюдностью, и он имел право на миг снять эти маски.
Маску жестокого пофигиста. Маску туповатого циника.
Он только что – забив на табличку «No smoking» – покурил прямо в кабинке; а курить хотелось опять. Брови были сдвинуты ещё с утра,
Антон Чехов
