газовым бантом. Когда она её сняла, оказалось, что волосы мадам Атталь собраны в простую, слегка небрежную причёску, из которой трогательно выбиваются несколько непослушных локонов.
– Я всё-таки набралась смелости и пришла, monsieur Rudnev, – сказала она, одарив Дмитрия Николаевича мягкой, слегка застенчивой улыбкой. – Надеюсь, я не помешала вам, сударь?
Руднев заставил себя оторвать взгляд от её сапфировых глаз и торопливо ответил.
– Что вы, сударыня! Я ждал вас с нетерпением!
Дмитрий Николаевич внезапно отдал себе отчёт в том, что и впрямь ждал появления Шарлотты. Ждал и одновременно с тем страшился её прихода.
«Господи, да что со мной?! Я как мальчишка, право!» – сердился он на себя, тщетно пытаясь унять необъяснимое волнение.
Руднев был натурой влюбчивой, до самозабвения увлекающейся предметом своей страсти, которая всегда для него была неотделима от творческого вдохновения. Все его романы были яркими и бурными, и от того редко длились более полугода. Ни он, ни его избранницы не были способны долее выдерживать такой накал страстей, и вспыхнувшие, словно порох, чувства сгорали без остатка. Дмитрий Николаевич никогда об том не жалел, лишь на короткое время уходил в себя и делался нелюдим, а потом вновь находил себе очередную музу. Ему нравилось быть влюбленным, нравилось пьянеть от этого чувства и терять голову, нравилось отдаваться этому чувству без остатка душой и телом и нравилось воплощать это чувство красками на холсте или карандашом на бумаге.
И вот теперь он абсолютно растерялся. Шарлотта Атталь задевала в его душе какие-то иные струны, о существовании которых он даже не подозревал. Не вдохновение и не вожделение влекло его к этой женщине, а что-то куда более сильное и глубокое. Что-то, чему он не был способен противостоять, что не просто заставляло его сердце биться чаще, но захватывало его целиком и создавало у него ощущение свободного падения.
Сосредоточенный на своих необъяснимых переживаниях, Руднев не сразу понял, что Шарлотта ему что-то говорит, а он не слышит ни слова.
– Pardonnez-moi, Madame! – смущенно извинился он. – Je n'ai pas entendu… (фр. Я не расслышал…)
– Вы рассеяны, Дмитрий Николаевич, как и все творческие люди, – мягко улыбнулась мадам Атталь.
– Мне этот недостаток свойственен больше, чем остальным, – покаялся Руднев.
Француженка рассмеялась.
– Тогда осмелюсь напомнить вам, сударь, что вы обещали мне показать свою мастерскую.
– Да, конечно, мадам! Идёмте.
И Дмитрий Николаевич провёл Шарлотту в свою святую святых, куда без его дозволения не смел войти даже Белецкий.
Мадам Атталь сперва восторженно замерла на пороге, а после, затаив дыхание, стала обходить мастерскую, разглядывая законченные работы, наброски и эскизы, время от времени трепетно прикасаясь к ним.
– C'est magnifique! (фр. Это чудесно!) – восхищенно
