type="note">[6]Сартр – эгоист. У него «Я» – это черная дыра, вбирающая в себя и разрушающая в себе весь мир. Табак для него – это символ присвоенного бытия, а затяжка – способ его разрушения. У бушмена «Я» смещено из центра. Сартр – это монстр, центрированный вокруг своего «Я», своего языкового ничто. Посредством выкуриваемого табака он объявляет войну всему сущему. Мир, – говорит Сартр, – горит и дымится, растворяясь в дыму, чтобы войти в меня.
Еще один пример действия логоса я возьму из «Медицинской психологии» Кречмера, который рассказывает о том, как серия односложных наглядных образов превращается в абстракцию. Например, «место-варить-что-нибудь» – все это, благодаря агглютинации образов, превращается в абстрактное понятие кухни, а «место-садиться-солнце» превращается в понятие запада.
Наскальная живопись не нуждается в речи, ей не мешает язык. Изображения животных никогда бы не появилось, если бы человек сначала научился говорить, а потом взялся бы за кисть. В изображениях палеолита есть та наглядность и конкретность, которая невозможна в присутствии слова. Почему? Потому что оно заставляет нас смотреть на мир абстрактно, в горизонте логоса. Мы и сегодня смотрим на вещи и видим не вещи, а их суть, то есть мы видим их абстрактно, а не конкретно. Функция слова состоит не в том, чтобы вызывать наглядные представления, а в том, чтобы делать их ненужными. Мы говорим «мир», но мы не зарываем боевой топор в землю.
Первобытные художники определяют целостность нашего бытия не через слово, а через образ. Не язык был первой самопрезентацией человека, а искусство. Живопись палеолита – это письмо до речи, то есть письмо как образ, письмо без знаков, ибо важнейшим свойством знака, как заметил Деррида, повторивший мысль Гегеля, является свойство не быть образом.
Язык не позволяет заглянуть за себя тем, кто перестал ощущать в себе родство с первобытным художником, кто смирился с тем, что слово занимает место образа. Но язык – это всего лишь репрезентация в слове того, что уже было сделано умозрением в красках во времена первобытного шизофреника.
Из вышесказанного следует сделать вывод: не язык дом нашего бытия, а греза доперсонифицированной субъективности, пойманная первобытным художником. Лишаясь поддержки языка, мы не можем потерять уверенность в себе, ибо нас поддерживает выходящее за его пределы означающее себя означаемое.
Прощание с логосом
Первобытные художники заставляют признать нас, что начало истины человека лежит не в логосе, не в следовании уже сложившимся нормам и правилам. К этому началу нельзя подойти линейно, мало-помалу, ибо в случае линейности своего мышления мы будем продлевать только то, что уже есть. То, что есть, будет и в прошлом, и в будущем. Если же мы прибегнем к парадоксальной мысли, которая не является системой и не нуждается в поддерживающей ее целостности, то мы откроем для себя опасное прошлое и опасное будущее. Откроем то, что опасно только потому, что не следует нормам, и что, следовательно, узнается не как истина-алетейя,
