Роман поначалу тоже попал в руки добросовестного человека. Он, по крайней мере, показывал мне вёрстку, а если в ней были сделаны какие-то сокращения, то интересовался мнением автора по этому поводу, и если прав был я, восстанавливал текст. Так появились на свет три первые книги романа. С четвёртой вышел казус. Он попал в руки «мыслящей части человечества», и эту «часть» я так и не увидел ни разу. Как не увидел гранок. Мы ни разу не встретились, не поговорили! Получив номера журнала, я опешил: новый редактор без спроса и согласия моего резал по живому, кромсал текст по своему усмотрению, выбрасывая самые дорогие сердцу автора куски. Пепел Клааса взорвался в моём сердце атомной бомбой, но что делать после драки? Махать кулаками? Только махать, и я написал редактору гневное письмо, прочтя которое, Командор сказал: «Он на тебя в суд подаст». «Пусть подаёт», – ответил я. «Миша, не ставь себя на одну доску с ним, оставь это дело». Я внял совету, но впал в депрессию: куда крестьянину податься? Журнал был единственным местом, где я мог напечататься, вдобавок с гонораром за номер, равным моей пенсии. Скажете, копейки, но, как говорил герой фильма «Великолепная семёрка», когда за душой ни цента, четыре доллара тоже капитал. И дело даже не в гонораре. Стоило ли продолжать при таком отношении к автору, когда он, автор, пустое место для литсотрудника! Если бы меня сразу поставили в известность, я бы забрал текст, и дело с концом.
Кому поплакаться в жилетку? Нет рядом никого. Командор сменил место жительства: уехал из города на малую родину. Фантаст давно покинул сей мир. Кавалер-и-Бакалавр тоже землёю сырою зарыт; туда же, к праотцам, внезапно отчалил Борис Анатольевич, о чём я узнал из попавшегося на глаза некролога в газете месячной давности. А тут ещё Подруга бабахнула по кумполу, и я ощутил вокруг себя пустоту, похожую на пузырь, в котором словно бы погружался в синюю глубину беспросветья, а она всё густела и выдавливала из груди остатки воздуха. Взамен приходило отчаяние, отчаяние бессилия, от невозможности всплыть, вернуть хотя бы крупицу смысла, которая бы вернула веру в мои «мужские прерогативы».
Супруга, голубка ясная моя, она-то и восстановила душевный статус-кво, ещё раз дав пессимисту по башке жизнеутверждающей моралью.
– Гараев, – сказала она, став передо мной, как лист перед травой, – хватит кукситься и смолить сигареты. Что случилось? Ничего не случилось. Ведь ты для чего-то протирал штаны, сидя за компьютером, который сын раздобыл для тебя? А что скажет твой друг Командор? Свистать всех наверх, с якоря сниматься, скажет он. Даже воскликнет, если позвонишь ему. В конце концов, ты боцман или старая швабра?
– Старая швабра, – выбрал я подходящий вариант.
– Если так думаешь, спускай с мачты андреевский флаг. Ты для кого-чего затеял свой роман? Для редактора, что ли? Я-то думала, что ты захотел ещё раз услышать шум и плеск родной стихии. Вот и плыви дальше под парусами «Крузенштерна», пока в них дует попутный
