уже текла большая река зараженных смеющихся тварей, а Ликерка опустошалась хлынувшими туда мародерами из других локаций…
Когда Красные Октябри с нескрываемой тревогой наблюдали с Левобережья пожар в центральной части Воронежа и не понимали, что же там происходит…
Когда звонарям удалось остановить живоглотов на подступах к «Работнице», а под бронзовым генералом Черняховским, героем Великой Войны, сидел обессилевший, измученный, измазанный грязью человек с прислоненным к подножию памятника арбалетом…
Когда Хозяин доедал Саймона и Гарфункеля…
…В лес вошли двое.
Подросток обернулся и, будто прощаясь, еще раз взглянул на враждебный и совсем чужой город. Бывший город. Или пригород Воронежа, кому как нравится. Город-пригород, который так и не сберегли, и едва ли теперь удастся…
Искореженные бурями здания СХИ, изогнутые трубы, покосившиеся, а чаще – сметенные ветром крыши Долины Нищих, больше напоминали картинку из старой потрепанной книги с пожелтевшими трухлявыми страницами. Никак не город, мнимая неподвижность которого скрывала хаос, творящийся на улицах и площадях стародавней столицы Черноземья.
Дождь уже кончился. Со стороны Стадиона перестало тянуть гарью. Антон потрогал амулет, висящий на его шее в память о покойной матери: голова о трех рогах, пустые глазницы, странная маска под головой, какая-то стрелка. Что бы это значило!? Маленькая кнопка, щелк – и амулет открылся: портрет прекрасной женщины с белоснежной накидкой на хрупких плечах.
– Мама…
Юми рыкнул на Антона, тот осторожно взглянул на своего страшного спутника. Спартак принюхивался. Из тысячи запахов, сводивших его с ума после Живых шахмат на Стадионе, он безошибочно смог выхватить один, самый главный запах. Это было тогда. Вот и сейчас Спартак учуял Его. Чудовище пробурчало что-то нечленораздельное, шмыгая носом. Громче, еще громче, отчетливее, и Антон сумел разобрать: «Джумла». Мальчик вспомнил Стадион, неистовство Спартака, вспомнил крики толпы, человека в черных очках, притягивающего к себе магнитом. Вспомнил, как юми начал перекрикивать зрителей, крепко сжав кулаки:
– Джумла! – громогласно орал юми. – Джумла!
Раскатистый голос его становился все страшнее:
– Джу-у-у-умла! Джумла!
Трибуны подхватили его крик, и Стадион стал сотрясаться от рева тысячи глоток, Южная трибуна треснула, но выдержала. Спартака успокоили спиртом. Юми залпом выпил принесенный ему ковш, утер голой рукой губы цвета индиго и успокоился на некоторое время. Затем был бой. Полуобнаженные валькирии в крови, мертвые «пауки», стрела в мускулистом плече юми и его взгляд, буравящий одну точку под Восточной трибуной. Спартак пристально, по-человечески, вглядывался в оконный проем под Востоком, откуда точно таким же взглядом из-за решетки смотрел на него двенадцатилетний мальчик. Мальчик смотрел и понимал, что мир для него становится чужим. А то чудовище на поле – его единственная родная душа,
