просыпалась неожиданная активность, и он с высунутым языком бегал по всевозможным профкомам, устраивая своих отпрысков в санатории и пионерские лагеря. В ответ на вопрос отца он рассмеялся и махнул рукой.
– Уже всех отправил, папа, горячая пора позади и можно спокойно отдаться работе. Пойдем, ты меня накормишь своим супчиком – устал я, старею, видно.
Теперь после работы Воскобейников ехал прямо в роддом и часто оставался там ночевать. Отделение было переполнено, и в десятиместных палатах лежало по двенадцать-тринадцать пациенток, но Ингу положили в маленький бокс, окнами выходивший в больничный садик, где стоял старенький позеленевший от времени памятник.
– Тут так спокойно, Андрюша, – говорила она мужу, – жалко даже будет уходить – потом, когда меня переведут в родильное отделение. Меня ведь переведут в родильное, когда рожать надо будет, да?
Он вымученно улыбался, целовал ее и, стараясь казаться веселым, спрашивал:
– Тебе днем тут не скучно, когда меня нет?
– Нет, что ты – Людмила все время заходит, Виктория вчера была. Потом, я же постоянно на монитор хожу, на процедуры. Андрюшенька, у меня же уже двадцать шесть недель – и все нормально, да?
Однако через неделю Колпина, до сих пор утверждавшего, что причин для тревоги нет, что-то встревожило. Он попросил Воскобейникова зайти к нему в кабинет и показал только что полученные результаты расшифровки данных кардиомониторинга. Лицо его выражало некоторое смущение.
– Общая картина удовлетворительная. Скорей всего, ничего страшного, но мне не очень нравится кардиотограмма – базальный ритм сердечных сокращений упал до восьмидесяти. Подождем несколько дней, посмотрим.
– Да, – бесстрастно сказал Андрей Пантелеймонович, чувствуя, как сжимается и начинает гулко колотиться сердце, – да, подождем.
– Еще одна неделя, и, если состояние не стабилизируется, будем делать кесарево, чтобы спасти ребенка.
Воскобейников холодно кивнул и вышел, ничего не ответив. Он направился в процедурную, где в это время не было никого, кроме Людмилы Муромцевой, сел за стол и громко застонал, обхватив руками голову и раскачиваясь в разные стороны.
– Боже мой, боже мой! Люда!
– Андрей, милый мой, что случилось? – всполошилась она.
– Кесарево, боже мой! Колпин хочет делать ей кесарево, чтобы спасти ребенка! Представляешь – резать, потом ходить ей, бедной, со вспоротым животом и знать, что это все зря, что ребенок все равно умер! Понимаешь, каково ей будет? Но как я ей это смогу объяснить?
– Зачем ты так говоришь, Андрей, ведь Колпин говорит, что ребенок в хорошем состоянии, надо надеяться!
– Нет, Люда, я-то знаю, что все бесполезно, что все бессмысленно – я с самого начала это знал, но не хотел ей говорить, а она… – он вдруг замолчал, испугавшись, что проговорится, но Людмила не стала больше ни о чем спрашивать. Она нежно, как в прежние времена, погладила его по голове, прижала ее к груди.
– Не
