и здесь гибнут, – огрызнулась она. – Бунты все страшней. С каждой ночью после Пурпурных бань.
Рук, насупившись, высвободился из ее объятий.
– По-прежнему утверждают, что напали аннурцы?
– Пленного, кеттрал, убили в то утро, когда ты ушел, – кивнула она.
– А новые атаки были? На суда в канале? На мост?
Перед глазами у него стоял образ кхуана: кожистые крылья, уносящие в высоту оторванных от причалов и мостков горожан.
Она покачала головой, присмотрелась к нему.
– Что ты узнал?
Рук замялся. Уходя из дельты в Домбанг, он захлопнул за собой дверь в детство. Или попытался захлопнуть. Конечно, Бьен знала, что он вырос среди вуо-тонов, но подробностей он никогда не рассказывал и ни слова не говорил о том, что было до вуо-тонов, – о бессловесных годах охоты с Кем Анх и Ханг Локом. Он не говорил, она не спрашивала.
«Она и сейчас не спрашивает», – напомнил он себе.
И все же страшился заговорить о чем-либо из-за пределов города, словно сама речь, как течение в илистой протоке, могла затянуть, унести его отсюда.
– Там… не все ладно.
– Это не ответ, – закатила она глаза.
Рук набрал воздуха в грудь:
– На Вуо-тон напали.
– Аннурцы? – Она округлила глаза.
– Не думаю. Те, кто на них напал… – Перед внутренним взором снова встало бьющееся, пригвожденное к столбам чудище: щелкающие клыки, крючья на изломе подергивающихся крыльев. – Вуо-тоны назвали их «кхуанами». Похожи на летучих мышей, только в два твоих роста.
Недоверие на лице Бьен боролось с ужасом.
– Люди-нетопыри?
– Не люди.
Он постарался прогнать из памяти нечеловеческие вопли того существа.
Бьен помотала головой:
– Сначала аннурцы, потом вестники, теперь нетопыри.
– Это не нетопыри.
– Ну пусть. Тот, что умер у меня в комнате… Он не лгал. Что-то происходит.
Рук кивнул, попытался составить в уме цельную картину, но не сумел. Последние четыре дня грузом оттягивали все его члены. Он оглянулся через плечо на резную ширму. Какими бы ужасами ни полнился мир, этот храм оставался мирным – тихой заводью в бушующем море. Рук снова обратился лицом к костяной статуэтке.
«Прости, богиня, что сомневался в твоем могуществе».
Гладкий лик идола не дрогнул. Богиня молчала.
Он недолго выдерживал взгляд невидимых глаз; сдался и со стоном опустился на пол.
– Ты совсем промок, – только теперь спохватилась Бьен. – И мой любимый молитвенный коврик промочил.
– Эйра меня простит, – отозвался откинувшийся навзничь Рук, как в воду, погружаясь в усталость.
– Ты не Эйру бойся… – едко ответила она, но в то же время опустилась на пол рядом с ним, взяла его ладонь, перевернула, оценила вздувшиеся от гребли мозоли. – У меня и похуже бывало, когда помогала мыть посуду после общего праздника. Может, пятнадцать лет назад ты и был свирепым
