на каблуках мимо председателя, уселась за секретарский стол с компьютером. Сказала «ждите», достала зеркало и стала подкрашивать губы. Петру Федоровичу было ото всего этого не понятно как. Он не знал, как себя теперь вести. Что делать. Не понимал. Сидел. Опустив голову, сжал кулаки. Было противно посмотреть на ссыкуху Верку, наверное только окончившую школу.
В душе закипала ненависть на эту сытую, ничего не умеющую, паразитирующую на тысячах таких, как он, гниль, пролезшую во власть.
«Когда же это гадство закончится? Когда же эта сволочь сгинет!» – уже кипел Петр Федорович. И вдруг впервые сообразил: только когда он, именно он поставит их на место. Задавит «гидру контрреволюции на конкретном рабочем месте», как говорили в старом кино про гражданскую войну.
Верка сказала «входите», и Петр Федорович вошел.
Его решимость задавить эту расплодившуюся и отравлявшую жизнь плесень перехлестывала. Старик еле сдерживался. Прошел через длинный кабинет. Сел, не дожидаясь приглашения, за приставной стол. Развернулся, чтобы смотреть в лицо начальнику, и объяснял сквозь зубы вдруг возникшую по прихоти этого самого двадцатисемилетнего Виктора Андреевича проблему своей маленькой, почти сгинувшей деревушки. Между ним и почтмейстером простирался огромный стол, накрытый толстым стеклом со списком телефонов районного начальства и несоразмерно помпезным, сталинских времен, чернильным прибором из натурального камня, выставленным, видимо, для хохмы перед приятелями.
Начальник скучающим взглядом поглядел на него и зевнул. Петра Федоровича качнуло. Он замолчал, медленно взял ближнюю к себе, здоровенную, как основание памятника, серую гранитную чернильницу. Аккуратно снял и положил на подставку литую медную крышку, потом привстал и со всей силы саданул по стеклу. Стекло разбилось вдрызг, а Петр Федорович хрипло, багровея от ненависти, заорал в суслиноподобную мордочку начальника почты:
– Если ты завтра же не привезешь пенсию моим старухам-ветеранам, пеняй на себя. Понял?
Тот побледнел, испугался и стал подниматься.
– Понял? – Петр Федорович тоже встал и начал поднимать кулак с намертво зажатой чернильницей.
– Понял, понял, привезем, привезем, ― почти беззвучно шелестел губами и кивал почтмейстер.
– Ну, вот и ладно, – уже тише, но четко обозначив каждое слово, говорил председатель. ― Завтра и каждый месяц. Без задержек.
Он положил на разбитое стекло чернильницу. Снова поглядел на начальничка, сменил тему и заговорил, как с неразумным дитем, по-отечески:
– А что чернильный набор на столе оставил, правильно. И дальше пусть тут будет. Не выкидывай. Сохраняй. Как память.
Потом показал пальцем на полированный кубик, сам не зная зачем, сказал: «чернильница – орудие бюрократа» и закончил:
– Некогда мне тут рассиживаться, бывай, Витя, и помни. Не отрывайся
