армии.
– А чего не тронули?
– Все восстановлено! Абсолютно все! – замахал руками причитающий. – Через минуту выпишем.
– Считайте, что вам здорово повезло, – констатировал главный. Помолчал, прикинул в уме, ухмыльнулся и добавил: – Теперь еще лет сорок протянете, если ничего сверхординарного, на одну сотую процента, не приключится.
– У нас все натуральное. Вы же видели, перед входом написано. Вставайте, пожалуйста, прижилось, – опять засуетился младший.
Белая иностранная дверь за мной хлопнула. Замок щелкнул, заперся. Нашенская, родная вывеска говорила: «Закрыто! Ремонт!»
В коридоре из дырявой трубы шлепали капли, отсчитывали.
Я пошел по коридору к входной двери, потом по ступенькам наверх, на улицу. В руке в свертке поскрипывал лен с голубыми ромашками, внизу нога, внутри – остальное.
– Даже спасибо не сказал, – хмыкнул из-за двери главный.
– Да, да! – согласился другой и сплюнул на бетон.
А может, часовая штуковина шлепнула о дно ведра и еще кому-то дали шанс…
Над ночной Лубянкой летал Дзержинский
Над ночной Лубянкой летал Дзержинский. Как мужик с козой в картине Шагала. Телевизор старой закваски шипел на антисоветчину, мигал строчками. То краснел, то цвет пропадал. Известный певец Шевчук объяснял, что «осень». Пора обострений. Спрашивал, что будет с Родиной и с нами. А народ визжал от восторга. Бронзовый Железный Феликс летал на удавке из стального троса. Потом его увезли.
Через много лет он объявился в парке современной скульптуры имени Третьяковской галереи рядом со многими и многими «выдающимися деятелями освобождения рабочего класса» и прочими деятелями той, теперь уже ТОЙ эпохи. И с желающих приобщиться к совкультуре стали собирать по 80 р. за вход. Со студентов, пенсионеров и несмышленых детей ― по 20 р. Но это было потом. Когда все устаканилось. Лет через восемь – десять. А сейчас Дзержинский летал. И не было на него Шагала.
– Скоро начнут основные средства производства делить, – по-научному сказала Зинаида Филипповна. Помолчала. Потом оставила вязание носка из старого шерстяного мотка. Припомнила чего-то и сказала: – Саня, сходи-ка с утра в магазин. Купи килограммов пять соли. Да спичек упаковки четыре. А заодно консервов. Какие будут, такие и купи. И вермишели кило пять. И рису не забудь. Этого килограммов десять надо бы взять.
Сорокалетнему Сане неохота было препираться с матерью, и он кивнул.
– Помню, в прошлый раз тоже осенью началось. Тоже на улицах уракали. Мы с братишкой красные банты на пальто повесили. Пошли революцию делать. А квартала через два стрелять начали. Мы домой наутек. Мать увидела. И по заднице, и братишке и мне.
Мать не выдумывала. Она была с 1907 года, и было ей в семнадцатом 10 лет. Ровно 10. Она родилась 8 октября. 10 лет и один месяц.
– Точно, – продолжил Саня материну мысль. – Когда визг стихнет, начнут заводы делить. Как бы к этому процессу пристроиться. А может, уже сейчас и делят. Пока народ с Феликсом забавляется. Как пристрогаться?
Но
