всякое треплознать, как о некой данности,
себе самим назло,
тогда, быть может, вникнет он,
и вскорости тогда
вернётся, обезумевший, сюда.
«Никто не вправе…»
Никто не вправе
сказать, что ране
мы только жрали
и не хотели,
в сердцах надеясь,
создать идею.
Но если скажут,
но если даже
забьют камнями –
я самый первый
скажу: теперь вы
её отняли.
«Кто смел, а кто и трус…»
Кто смел, а кто и трус,
у каждого грешок есть, –
судить я не берусь
наш многолюдный округ.
Кто трус, а кто и смел,
грешок хранит свой каждый, –
не надобно краснеть,
и, запинаясь, кашлять.
Я сам сейчас боюсь
о том писать несмело,
и, как последний трус,
всё кашляю, краснея.
Я сам почти что смел –
вас уверяю точно, –
хотя и покраснел
на этой самой строчке.
«Уверенность моя всегда…»
Уверенность моя всегда
была на высоте:
я всё с рожденья про себя,
благодаря мечте,
легко и сразу понял,
и оттого в запои
шагал, живя с тобою,
собеседник боли.
Уверен, что, куда б ни шёл,
везде я обрету
в овраге – маленьком, большом –
могильную плиту,
и это будет лучший,
скорей, счастливый случай,
ведь можно сгинуть в луже
неблагополучно.
Ещё уверенность моя
на том всегда стоит,
что я останусь в тех краях,
где закопал свои
старинные печали,
в том радостном начале,
когда меня качали,
дёргая плечами.
С такою верою, с таким
сердечным огоньком,
я продолжаю ход строки
успешно и легко
и не смотрю на то, что
мне скоро станет точно
так больно и так тошно
от последней точки.
«Про случившееся бессмертье…»
Про случившееся бессмертье
не словами бы надо – в толк
не бери, для чего на свете
умираем – я не про то:
видно было, что умереть я
не сумел, хоть на стол прилёг
и две ночи храпел – на третью
(всю, безвылазно, напролёт)
от угла до угла другого
бегал, прыгал, потом опять,
наступая себе на горло,
лёг пластом – не на стол – в кровать:
и уж тут-то бессмертье в когти
ухватило меня – и с тем
я живу теперь! – успокойте
кто-нибудь моих бывших стерв.
«Много лет на этот сон…»
Много лет на этот сон
свой порыв я тратил –
если б думать, если б знать,
что приснится мне,
ни
