от излюбленного напитка даже за рулем.
– Никогда бы раньше не подумал, что однажды мне придется работать в парижской мастерской вместе со своим старым соседом, занимаясь ремонтом машин, – в очередной раз признался вслух Фрэнк и сделал несколько глотков эльфийского напитка, словно сейчас он находился у барной стойки Олафа в «Вавилоне». – Жизнь, как люди, переменчива.
Эрик снял шляпу, от чего локоны его рыжих волос грациозно взвились, и предельно серьезно отшутился:
– В это ты, конечно, прав: теперь и не знаешь точно, что будет завтра, и не принесет ли оно тебе смерти. Остается только пить, немного работать, чтобы чем-то оплачивать выпивку и надеяться на лучшее, словно мы живем даже не одним днем, а одним мгновеньем…
– Мгновеньем, запечатленным в бокале розового сахара или, в твоем случае – коньяка, пусть даже после войны его совсем разучились делать.
Оба героя понимали, насколько слова Хартмана были близки к истине, видя, как обитатели последнего города доживали свои дни в праздном веселье. Казалось, злополучное пророчество на фасаде собора парижской богоматери уже и не выглядело столь устрашающе, точно бы разгневанный непослушанием бог решила изжить всех людей, а лишь служило напоминанием об уже произошедшем конце света.
Эрик с пьяным упоением вслушивался в рев мотора под капотом и, обессиленно усмехнувшись, задался вслух вопросом:
– Разве так мы представляли себе конец?
– Странно замечать, что столь категоричное слово вошло в оборот, будто бы все стали так просто относиться к смерти, – заметил Фрэнк.
Внимательный и одновременно с этим легкомысленный Фаренгейт объезжал многочисленные ямы на дороге, за состоянием которых уже никто и не следил, точно как и за ветшающим водопроводом и канализацией. Все, что рано или поздно приходило в негодность, зачастую было просто нечем заменить, в этом и заключалась суть краха цивилизации: поезда, самолеты, корабли ржавели без дела, спутники бессмысленно болтались на орбите, а столичные вокзалы использовались в качестве складов и автомобильных рынков.
– Получается, все мы стали товарищами по несчастью, обреченными застать конец в этом городе за километрами колючей проволоки. Как глупо, но одновременно с этим поучительно, не находишь? – выговорился Хартман, заметив, как напарник уже опустошил всю бутылку, но запросто продолжал вести кабриолет по проспекту, где тут и там слышалась музыка, в основном – джаз.
Казалось, словно все горожане сговорились вновь пережить эпоху ревущих двадцатых, хотя большинство из них могли видеть эти времена только в старых кинофильмах или на страницах романов. Фаренгейт допускал, что, вполне возможно, это случилось само собой.
– Мой друг, для моего бывшего ученика ты слишком пьян, – заметил Фрэнк, в очередной раз лихо выкрутив руль, из-за чего кабриолет выскочил на соседнюю полосу, обогнув грузовик, в открытом кузове которого
