Не слышу я никакого колокола.
– Да, слышите. – Это она нарочно врет, чтобы выставить меня окончательно спятившей. – Да вся чертова лечебница должна его слышать!
– А грубых выражений мы здесь не терпим, – произносит Слива, поджимая губы. – Я передам доктору. – И разворачивается к двери.
– И правильно, потому что вы оглохли.
Дверь хлопает, в скважине поворачивается ключ.
– Ко всем чертям оглохли! – кричу я вслед ее удаляющимся шагам. – Ко всем чертям оглохли!
Теперь колокол так ревет, что этот грохот слышен даже сквозь ладони, которыми я изо всех сил зажимаю уши. Неудивительно, что здесь все спятили. Вообще ничего удивительного.
Я забираюсь в кровать, прячусь с головой под одеяло, но колокол не стихает. Его бой становится только громче, медленнее, глубже. Он напоминает тот звон, который я слышала во время сеанса гипноза, на той узкой дорожке на холодном ветру, когда еще пела малиновка. Птица и сейчас поет свою скорбную песню, та же самая птица, посреди могильных плит.
Как же холодно стоять на ветру, он пронизывает до костей. Я дрожу и кутаюсь в пальто. А колокол все звонит и звонит, ветер разносит по опустевшему кладбищу каждую скорбную ноту. Собралось так мало людей, как же мало нас осталось. Деревня постепенно умирает: все молодые и достаточно крепкие, чтобы работать, уезжают в города, влекомые их богатством, огромными заводами и фабриками, их черными грозящими задушить трубами.
Твердая земля безжалостно проглатывает один за другим три гроба. Священник бубнит что-то под нос, большую часть слов не разобрать – они вылетают из его рта, а ветер подхватывает и уносит их к лиловым вересковым пустошам. Возможно, Бог где-то там, потому что среди нас его точно нет.
– Женою рожденный…[4]
Могильщики беспокойно топчутся на месте. Они ждут, когда мы уже разойдемся, чтобы они могли засыпать могилы и поспешить домой к своему чаю.
– …блаженны умирающие в вере Господней… они упокоятся вдали трудов своих[5].
Комья земли стучат по крышкам гробов.
– Что же теперь будет с тобой, маленькая Мод? – Потрепанное годами лицом Филимона морщится от беспокойства.
– О, со мной все будет в порядке. – Его жалость раздражает меня. – Я буду жить у дальнего родственника моего отца в Тонтоне.
Это ложь. Нет у меня никаких дальних родственников. Но говорить этого Филимону не стоит. Не позволю никому жалеть меня. Я этого не вынесу.
Том стоит у входа в церковь, погрузившись в размышления. Его взгляд встречается с моим.
Он приближается, встает прямо за моей спиной.
– Нет у твоего отца никаких родственников, – шепчет он. – Куда же ты поедешь?
Я оборачиваюсь, пристально смотрю прямо на него, но взглядом его не напугать, только не Тома. Мы знаем друг друга уже сто лет, еще с детства.
– У меня одно место на примете, раз уж тебе так интересно.
– Нисколько. –
Книга Иова: 14:1-22.
Откровение Иоанна Богослова: 14:13.
