через некоторое время произнесла еще одну фразу, печально: «Вот такие дела, Акимушка». И больше в электричке не сказала ни слова.
Я надеялся – вдруг мы поедем в цирк или в зоопарк? Но мы почему-то вылезли на Беговой и пошли в гору к Ваганьковскому кладбищу. Не спрашивая меня ни о чем и ничего не говоря, она вошла в во рота и обогнула двухэтажный барак посреди кладбища. Там нелепо и совершенно невозможно шла обычная людская жизнь. Потом на этом месте поставили колумбарий, и все, кто радовался сносу дома, сразу опечалились, потому что убирать могилки стало некому. Весь дом специализировался в этом направлении и этим жил. А кто другим жил – здесь не удерживался.
От дома мы пошли к могиле моего отца.
Место неудачное, матерью не любимое. С ней никто не советовался про это место и вообще, она считала, это были даром выброшенные деньги, в угоду рейтингу деверя: своих министерских он не мог пригласить на поминки куда-то за Москву. А с документами и того хуже: захоронение было без права позже туда захоранивать.
Мотя что-то рассыпала по могилке, говорила мне, что я должен навещать её, что здесь похоронен отец. А мне было неприятно и отвратительно. Я и так знаю, кто тут лежит. Я только не знаю, зачем в 1955 году меня сюда привозили? Зачем вынимали из машины гроб с каким-то мертвым человеком, похожим на изуродованного отца? Весь какой-то синий, опухший, да еще в пиджаке, когда тут и в пальто замерзнешь. Морозина-то был жуткий. А потом эта белая тетка с крыльями в какой-то клетке. Как вцепится своими глазами, когда гроб к могиле провожали. Все взрослые чинно стояли, а Мотя заорала: «Иди с отцом прощаться!» С каким отцом? Я видел только смерть и больше никого. Что она ко мне пристала? Я схватился за соседнюю ограду руками и рыдал. И пауза тянулась долго, пока мать истерично не крикнула: «Да оставьте вы ребенка в покое!»
Но могилкой всё не окончилось. Конечно, Мотя повела меня в кладбищенскую церковь, где так же лежала смерть в гробах, ожидая своего отпевания, и люди отвратительно не замечали, что рядом с ними смерть, а ходили, как будто это их не касается, какие-то свечки покупали. Но как же? Это же смерть! На нее нельзя смотреть! Все должны бежать вон отсюда, а она меня сюда привела и тоже со свечками какими-то путается – что за здравие, что за упокой. Когда уж мы отсюда выйдем?
Когда мы вышли из церкви, то в ее глазах я не увидел ужаса встречи со смертью, что меня удивило. Я увидел желание на это смотреть, раз она сюда приехала.
– Бабушка, а что же будет с теми, которые в гробах лежат?
– Отпевать будут, а потом захоронят, – как об обычном деле сказала она.
«Но это же смерть! Как же ее отпевать будут и как же ее захоронят? Она же не птица, её ведь сеткой не поймаешь?» – так я думал, но спросить не решился. Потому что она старше меня, потому что мало знал ее, буквально два-три раза видел. А у чужого человека не спросишь.
Мне кажется, после кладбища я уже не мечтал о дальнейшем общении. Так разнился её план с моим. Но вот подошел трамвай, мы сели в него и проехали несколько остановок. Она, взяв меня за руку, вышла со мной как будто к себе домой.
