теплоту и положить конец межнациональному недоверию и ядовитым вирусам вражды.
Короче, меня достали эти дразнилки обрезанных сверстников, и однажды летним утром я, преградив отцу дорогу, поставил вопрос ребром: «Когда ты обратишь меня в мусульманство?»
Отец не ожидал такого наскока и на миг замешкался, затем расхохотался от души. В тот же день, в полдень, отец вернулся домой и привел двух круторогих баранов. Оказалось, он отправился вместо работы на скотный базар и купил этих жертвенных баранов. Через неделю мне сделали обрезание. В тот день грянул ливень, и сельчане благословляли и поздравляли меня: «В такую жару дождь – это благодать. Это с неба льется свет в честь нашего маленького мусульманского братишки». Так сказал наш сельский аксакал Мохаммед-киши. И все верующие сельчане, подставив лицо дождю, совершали молитвенный жест-«Салават», благословляя небо…
Но я все же не верю в извечную спасительную благосклонность небес в отношении моих односельчан, ибо много лет спустя наше село было оккупировано вооруженными силами «многострадальных» соседей-армян.
А сейчас я нахожусь в древней столице исторического Азербайджана и, внимая рассказу старого профессора о далекой Испании, вспоминаю церемонию обрезания.
Сперва пришел наш кум-«кирве», затем цирюльник (встарь люди этой профессии занимались так и означенной операцией по удалению крайней плоти у мусульманских детей). Цирюльник был старик с проступавшими жилами на сухих руках. Меня усадили на коленях «кирве». Стянули вниз штаны. Я вскричал. Не со страху, а от смущения.
Отец, дядья и еще кое-кто из соседей обступили меня. Цирюльник, правя бритву у меня перед глазами, решил отвлечь мое внимание:
– Глянь наверх, есть ли там птичка или нет.
Я ответил, что знаю и так, что никакой птички там нет. Птицы бывают на дереве.
Окружающие рассмеялись.
– Какие отметки у тебя по математике? – спросил «оператор».
– Пятерки.
– Тогда считай до тридцати. Если сосчитаешь, – значит, не врешь.
Я волей-неволей стал считать. Когда дошел до двадцати семи, меня пронзила такая острая боль между ног, что я обругал старого цирюльника, и моя ругань долгое время не сходила с уст в нашей семье.
Мои тети вознаградили брадобрея за успешную операцию отрезами разноцветных тканей и рубашками. Чтобы как-то утишить мою боль или отвлечь от нее, отец и дядя меня тоже не оставили без вознаграждения, состоявшего из трех зелененьких ассигнаций. Но эти деньги так и не достались мне, – пока я отлеживался в постели, мать моя купила на них два казана.
Я вспомнил веранду и железную койку, на которой лежал после болезненной вивисекции, и соотносил переживания моего средневекового героя со своими. Проводил параллели между детством Орудж-бея и моим детством и приходил к догадке, что и его мать – как и моя, сидела в смежной комнате во
