с вами, Крен, – забил последний гвоздь Гопкинс. – Вы заграбастали слишком большую долю. Вам придется потесниться, Крен, дальше так не пойдет.
Я закурил сигару и забросил ноги на столик, за которым сидели директора. Гопкинс даже не повел носом, когда перед лицом у него возникла подошва моего ботинка. Он был готов на все.
– Что вы мне отрубили в деле папаши Эдельвейса? – пропыхтел я сквозь сигарный дым. – Кусочек плеча и левую руку. Можете снять еще пару пальцев в свою пользу, джентльмены.
Моя податливость примирила их с неполадками в технологической схеме. У Гопкинса глаза из стальных стали алюминиевыми – это был его способ улыбаться.
– Я пришлю Роуба с новым соглашением, – сказал он. – На той неделе наш завод посетят высокие гости: военная комиссия парламента. Господа из правительства хотят видеть, во что они вогнали миллиарды налогоплательщиков. Объяснение будете давать вы.
– Не сомневаюсь, что вы им задурите головы, док, – добавил Мак-Клой и расхохотался. – Что-что, а засорять мозги вы сейчас единственный мастер на земле.
– Они останутся довольны, – пообещал я.
В этот день лабораторию посетили Паркер и Роуб.
Паркер потребовал уплаты моего долга университету. Он разговаривал со мной совсем по-иному, чем в дни совместной работы. Я слушал его и не уставал удивляться: он был почти вежлив.
– Вы знаете, Крен, я никогда не верил в ваш успех, – признался он. – У вас все же чего-то не хватает, чтоб пробраться в нобелевские лауреаты. Но против очевидности я не иду, а очевидность – за вас. Ваша новая лаборатория шикарна. Вам повезло, Крен.
Я помучил Паркера. Я молчал и слушал, не глядя на него. Восемь лет этот человек был моим кошмаром, гонителем всего лучшего во мне. Я не раз подумывал бросить науку и заняться чисткой сапог – и все потому, что на свете существовал Ральф Фридрих Паркер. Один взгляд этого человека испепелял душу, одно слово иссушало любую свежую идею. Ныне, оглядываясь, я удивляюсь, как мне удалось вынести восемь лет в учреждении, где на всех комнатах лежала зловещая тень этой сварливой жабы – Паркера. И когда он снисходил до визита в подвал, где рядом с угольным бункером помещалась моя тогдашняя крохотная лабораторийка, у меня от страха перехватывало горло. Я опускал голову, молча выслушивал его выговоры. Он почему-то решил, что молчание мое от гордыни. Но сейчас я не удостаивал его словом именно от этого, от торжества, что больше он надо мной не властен, – я изводил и стегал его молчанием злее, чем руганью.
– Вы мало переменились, Крен, – заметил он, силясь улыбнуться. – Возвышение не сделало вас мягче. Как же мы поступим с тем должком?
В этот момент в лаборатории возник Роуб. Он влетел, неслышный и темный, растопырив похожие на крылья, заросшие волосами уши, раздувая синеватый широкий нос. У него радостно запылали глаза, когда он посмотрел на Паркера. Летучие мыши всегда остолбеневают в воздухе, когда видят жаб.
– Вам придется подождать, пока
