все же в одну сторону, исключая второй вариант в силу возможности сделать его сопутствующим явлением или побочным эффектом. И это вторая причина, по которой ее пребывание здесь сроком не ограничивается, ведь точка в ее деле все же требуется. Ее состояние, по обыкновению обостряющееся к вечеру, может быть вызвано интоксикацией, но тут же ставится под сомнение обычным дневными действиями. Она совершенно ясно помнит свои видения, вплоть до элементов одежды или времени, вот только ни разу пока так и не смогла ответить на вопрос о том, что в действительности было вчера. Все ее ложные воспоминания, сопровождаемые конкретными образами и редкими деталями реальности, датируются сутками ранее, несмотря на то, что являются вчерашним днем. И в ее маленькой памяти есть пробел, один небольшой пробел, способный расставить все на места, ведь она и сама уже порядком запуталась. Одна-единственная истина, которую неизбежно придется принять, ею на данный момент еще не объята, а потому вечера повторяются, она засыпает лишь под утро, просыпается обнаженной и винит в этом вымышленный образ.
Лори сползает с подоконника и выходит из палаты. Абсолютная тишина нарушается ее шагами. На первом посту света нет, как и медсестры.
Она спускается на первый этаж. Но и здесь, среди спокойствия лишь слегка шумит лампа на стойке. Лори дергает за железную ручку сестринской, стершуюся от частых касаний посередине, но дверь оказывается запертой. На всякий случай она даже стучится, но никакого ответа, разумеется, не получает. Она оглядывает зал и три коридора, ведущих в крыло персонала, в общие женские палаты и библиотеку.
Тишина просто необыкновенна. Как будто все вымерли, будто случился апокалипсис, а она – единственная выжившая. И еще хотелось бы вместе с доктором Фарреллом. Лори смотрит на беззвучные часы над головой – половина двенадцатого. Она еще немного ждет в легкой надежде на то, что никто так и не объявится. Головная боль на самом деле терпима. Более того, она к ней уже давно привыкла. В поле зрения никто так и не появляется, и Лори решает отважиться на крайние меры. Конечно, шансов на то, что все выйдет так, как она запланировала, мало, но все же мысль о том, чтобы лишний раз оказаться в одном кабинете с кем-то настолько ей полюбившимся, приятно подогревает надежду.
Она придерживает за собой дверь, ведущую в отделение персонала и вскоре совсем скрывается за матовым стеклом. Здесь, за порогом, к теплой надежде подмешивается и легкая неуверенность. Каждый шаг ей дается в муках выбора: развернуться или все-таки дойти? Она не спеша, мягко и беззвучно идет по кремовой плитке вдоль таких же кремовых, местами облупившихся стен, с двух сторон отделанных широкими синими полосами, что идут параллельно друг другу с обеих сторон. Ужасное сочетание, да и состояние этого крыла гораздо трагичнее, нежели наиболее обитаемые части здания.
За деревьями светят фонари на окраине парка. Там, на улице, кто-то разговаривает, и мысль о внезапном апокалипсисе с сожалением
