белая полоса.
– Ты ослушался меня, – сказал я трескучим голосом.
– Есть вещи важнее приказов богов. – Он повернулся ко мне спиной и начал спускаться. Была середина дня, стояла жара, и я знал, как тяжело переносят её люди, особенно без воды. Урук был гол, не считая набедренной повязки. Я заметил, что он устал и голоден, но страха в нём не было.
– И что же это? – прогремел я.
– Защита нашего города, я уже говорил тебе. – Он наклонил голову. – Жги. Но обещай, что достроишь стену. Они придут, Ваал, придут скоро. И тогда здесь снова будет пустыня. Всё, что сделал ты, всё, что сделал я, умрёт.
Ламия и Селенит играли неподалёку с сыном Урука Бильгой. Это был худой, медно-рыжий мальчик. Бильга строил фигуры из сломанных кирпичей, а девочки кидали палки и сбивали их.
– Не надо, – врезалась в меня Ламия, обвила бедро.
Селенит тараторила взволнованно, басовитым низким голоском:
– Ты сам учишь нас не трогать людей. Охотьтесь, говоришь ты, но на диких зверей и птиц. Это Ша снова приходил к тебе?
Угли превратились в пепел.
На рассвете я пришёл к Уруку, чтобы помочь со стеной. Неподалёку от города, у скал, мы устроили каменоломню. Своей огненной плетью я отрезáл от горы гигантские кирпичи, во много раз больше любых людских жилищ. Плеть входила в камень как в масло. Я сам переносил плиты. Ни один человек не смог бы даже приподнять их. Ни одно животное не сдвинуло бы с места. Я клал свои гигантские кирпичи рядами и наслаждался точностью: они прилегали друг к другу настолько плотно, что травинка не проросла бы между.
Урука и сыновей я научил вытёсывать кирпичи поменьше. Создал для этого кирки и пилы. Их блоки выходили не такими ровными, размером не могли тягаться с моими, но всё равно были внушительны. Люди поднимали их к стене при помощи волов и телег, которые я сотворил.
Жители были воодушевлены. Работа горела у нас в руках. Трудился с братьями и Бильга, хоть ему не было ещё и десяти лет.
Девочки росли разными. Ламия начала ходить с охотниками, едва достигнув моего плеча. Она стала смуглая, юркая и бесстрашно-жестокая, пугала даже взрослых мужчин. Один только Бильга не боялся.
Селенит же была бледной, круглолицей. Она редко улыбалась, но в эти мгновения от неё шёл рассеянный, холодный свет. Селенит любила дом, детей, животных и украшения. Одной особенно тёплой весной она начала выходить со мной на рассвете и смотреть, как я создаю вещи. Она вдохновенно училась, но у неё не получалось сотворить ни одной перины, ни одной набедренной повязки.
Девочки считали меня своим отцом. Селенит удивляло, почему я горяч, а она – холодна. Почему моё – пламя, её – камень. Почему я превращаюсь в огонь, она – в змею. В ней не было хищной злобы сестры, это место занимала грусть. И грусть часто разливалась так широко, что затапливала не только саму Селенит, но и её подруг-прислужниц. Часто я слышал, как они плачут вместе, но никогда
