уходили, давая оперативный простор сводкам радионовостей. Приходили после четырех и вновь грохотали – до восьми вечера. После девяти – включался телевизор: Ираида Львовна должна была обязательно отдохнуть и посмотреть сериал.
В этом аду еще можно было как-то жить – но работать, а тем более писать очерки о музыке было невозможно. Торопливые рабочие сверлили стены длинными очередями; Светлану, с ее мерцательной аритмией, уносило от этого, сердце сбивалось, все плыло перед глазами, кружилась голова, перехватывало дыхание, начинались панические атаки. Руки немели, ее трясло, она глотала таблетки и сворачивалась комочком на диване, то в одной, то в другой комнате, наваливая на голову подушки. Она купила беруши, но они не помогали, она надевала огромные наушники, подсовывала под них тряпки, включала музыку и так ходила по дому. Робкие попытки достучаться до мастеров жестко пресекались Ираидой Львовной. «Глупости, – говорила она. – Это не связано никак, она просто выдумывает. Истеричная девица, требует тишины. Пусть купит себе дом в лесу и переезжает. Здесь – многоквартирный дом, здесь общество, а не ее личный двор». И добавляла – «Какое-такое сердце, ей тридцати, кажется, еще нет, какое в ее возрасте сердце? Это смешно!» А рабочие не вникали, им хотелось поскорее закончить, им нужны были деньги, а впереди рисовалась парочка халтур, которые нежелательно было упускать.
Николаю Светлана жаловаться не хотела, Лиды не было, некому было ни выслушать ее, ни помочь. Работа шла под откос, она опаздывала со статьями, ей задерживали оплату. Надо было искать другое жилье. Она медлила – привыкла здесь. Цена была божеской, место – тихим, и впервые за много лет рядом появился человек, которому она не была вовсе безразлична, дружба с которым была важна для нее. Ей было уже давно не тридцать, ей было уже за сорок, просто выглядела она совсем по-девичьи. Фигура почти мальчишеская, и не красилась она совсем, иногда только блеск для губ или помада бесцветная. Ни туши, ни теней, ни пудры не употребляла, лаки, укладки, длинные ногти – все это было не про нее. От этого кожа была хороша, ровная, гладкая, почти без морщинок, но, тем не менее, годы и запущенные болячки брали свое. Измученное аритмией сердце болело все чаще и сильнее. Застарелые страхи по ночам наваливались на плечи, дышали в шею. Ощущение брошенности, никчемности снова запутывало ее в свой кокон. Несколько легче стало, когда наступило лето, можно было уйти от всего этого грохота на улицу. Она брала с собой ноутбук, пыталась писать там, но работалось плохо. Было не сосредоточиться, все отвлекало, и она все равно не высыпалась. А хуже всего для нее было понимание того, что неизвестно когда кончится весь этот ужас, и еще хуже – ощущение ненависти, животной, чужой, висящей над ней словно грозовая туча.
Все закончилось в одну из июльских ночей, когда ремонт был уже почти на исходе. Если бы Света знала об этом, если бы хоть кто-нибудь сказал ей –
