так будет нечестно. С тебя и чай, и печенье…. И потом всем известно, что я в гости только со своей выпечкой хожу. Терпеть не могу и чужую, и магазинную. Такая у меня прихоть, знаешь ли. И потом, мои коржики действительно вкуснее.
Когда в половину одиннадцатого вечера с потолка заорал телевизор, Светлана постучала по трубе отопления. Лида поднялась мгновенно, вошла, и двинулась в комнату, окнами выходившую на проспект. Светлана спала там, потому что утра в их доме всегда начинались громко, но особенно это относилось к их подъезду. Здесь была большая мусорная площадка, именно сюда свозили от всех подъездов мусорные бачки на колесиках, и здесь их забирала машина. Здесь, в подвале, хранились все дворницкие инструменты, с этой стороны заезжали уборочные тракторы, здесь было шумно всегда – а Света спала долго, потому что работала по ночам и ложилась, как правило, в третьем часу ночи, под рассвет нового дня.
Каждый день она обещала себе лечь пораньше – и каждый вечер нарушала данное обещание. Ее мучили страх смерти и неопределенность будущего. От этого она боялась высоты – в любом виде и форме, боялась балконов, боялась выйти на них – и упасть. И не то чтобы по случайности глупой, а по вполне веским причинам. То есть, все равно, конечно, это было бы нечаянно, но с другой стороны, и не совсем. Светлана боялась панической атаки – собственного страха и собственного больного сердца, боялась приступа, который может вынудить ее потерять контроль над собой. Она очень боялась, что не хватит сил пересилить свое дурацкое желание покончить со всей этой ерундой, которую называют жизнью. Желание это приходило не часто, но когда посещало – становилось почти непреодолимым; она старалась не давать ему возможности и соблазна разгуляться по полной. И чем больше она боялась, тем хуже работало ее сердце, и тем больше появлялось поводов для страха. Заступничество Лиды и ее поддержка разрывали этот замкнутый круг, даря успокоение и надежду.
Лида постояла посреди комнаты, вышла в коридор, потом на лестничную площадку, и демонстративно хлопнув дверью, сбежала, громко стуча тапками, на свой этаж. Там хлопнула входной дверью, спустя минуту выскочила на лестницу, хлопнула дверью еще раз, и, взбежав одним духом на четвертый этаж, нажала кнопку дверного звонка и держала, не отрывая пальца, пока ей не открыл красный от возмущения Петр Иванович, суетливо поддергивавший пижамные штаны, бежевые в серую полоску. Майка-алкоголичка висела на его плечах и тощей груди, как парус в безветренную погоду. Лида фурией влетела в квартиру, ее ярость была цвета льда. Она резала пространство, как нож масло, голос был ровен и тих, но в этой тиши слышался лязг металла. Чаячьи вскрики Петра Ивановича не задержали Лиду ни на миг, она распахнула дверь в комнату, где орал телик, выхватила из рук Ираиды пульт, одним движением заглушила звук до приемлемого уровня и швырнула пульт на кровать.
– Вам хорошо было видно? – произнесла она, глядя прямо в расширившиеся зрачки пожлой дамы в синем банном халате и старомодных бигудях. – Четыре деления.
