ошибался.
– … Любавушка! – Максим испуганно дотронулся до её руки: – только обо всём ты расскажешь потом. Давай выпьем.
Подошел официант. Наполнил рюмку Максима и бокал Любы. Выпили, не чокаясь. Потом Максим встал, приблизился к Любе и почти беззвучно спросил:
– Потанцуем?
Она поднялась, хотела снять шляпку, но он не позволил ей этого сделать. Обняв Любу, он повёл её под звуки медленного танго по залу.
– Я хочу, чтобы всё вернулось. Слышишь?
– Да! – почти неслышно прошептали её губы.
Он прижал её к себе, но не сильно, а трогательно и нежно. Максим изредка дотрагивался до её прядей, покрытых, как паутинкой, лёгкой сединой; он верил, что она вернётся к нему и простит. Он один, один… Это жуткое слово «одиночество» расплывалось в белых облаках, в дорожных колеях, в расходящихся рельсах. А он спешил, двигался по этой жизни, только бы не вспоминать. Но теперь-то он понимает, что любит ещё сильнее, чем прежде! Одно её желание – и его дом станет их общим домом.
«Зачем останавливать этот медленный шаг, утопающий в тягучем звучании до боли знакомой мелодии, зачем куда-то уезжать, а потом опять возвращаться к себе, к своему «я», к своим обидам, которые резали так больно, словно скальпель рассекал тело. Я не смогу опять любить. Горькое-горькое, тоскливое, невыносимое чувство потери. Но и уйти не смогу. А остаться?» – Люба повернулась на каблуках так лихо, что он, её милый, дорогой Максим, едва устоял на ногах.
«Сегодняшние семьдесят не равны тем тридцати. Эта встреча ничего не изменит!» – Люба подошла к столу, взяла маленькую сумочку, надвинула нелепую шляпку на глаза, иронично улыбнулась, подняла бокал, допила вино и, не прощаясь с Максимом и не оборачиваясь, вышла из зала.
Она не замечала, как текли по лицу слёзы, как они падали на красную ковровую дорожку лестницы. Каблуки отстукивали боль, а сердце вот-вот должно было остановиться.
Но нет, оно стучало, увы, не размеренно. Оно пульсировало, ударяя в грудь, как шквал волн в океане…
Люба перешла площадь, спустилась по ступенькам в метро. Пока ехала от станции «Арбатской» до «Киевской», где жила мама, её мамочка Марьюшка, вспоминала, вспоминала всё-всё-всё. Всю свою жизнь, может быть, никчёмную, но обольстительно сладкую.
Вот она сидит на камне у подножия скалы, далеко-далеко в море, к ней приближается, рассекая огромными, сильными руками волны, молодой мужчина. Юноша взбирается на большой камень, у него блестящие чёрные глаза и мокрые чёрные, с проседью, волосы. Он садится рядом.
– Максим.
– Люба.
Берёт её руку, целует. Порывисто обнимает девушку, неуклюже пытается поцеловать в щёку. Люба отстраняется, и они падают в воду. Она почему-то не сердится, а просто плывёт, всё быстрее и быстрее; он, словно охраняя её, синхронно движется рядом. Вдруг справа от Любы появляются два дельфина и начинают играть с ней, оттесняя своими блестящими телами парня. Их плавники и хвосты, поглаживая её, пытаются преградить дорогу к берегу, зазывают в море,
