Вам это не помешает?
Любочка смущённо улыбнулась, открыла круглый замочек крохотной белой сумочки, извлекла оттуда «Беломор».
– А вам это не помешает? – она поднесла папиросу к губам. Максим подал зажигалку.
Они долго сидели молча, пуская колечки дыма и поглядывая вниз с горы на море, где среди разыгравшихся волн пробивалась одна узенькая серебристая полоска от выглядывающей из-за сгущавшихся туч луны.
– Вы не замужем?
– Нет, я живу со старшей сестрой в Москве. Она врач, а я окончила техникум, гордо зовусь экономистом и работаю на заводе.
– Любочка… Мы с вами приняли в море боевое крещение. Дельфины дали мне космический знак… Будьте моей женой!
– Я?! – Люба от неожиданности расхохоталась. Она и всегда была смешливой, но чтобы вот так, сразу, стать женой военного? И поняла: этот красивый юноша – её судьба, это – на всю жизнь.
Было холодно. Она спешила к маме, кутаясь в пальто и пелену чудесных воспоминаний.
Жила мама с семьёй младшей дочери Даши на Студенческой улице в комнате на первом этаже. Люба вошла в парадное, позвонила. Дверь открыл Славик, муж Даши. И вдруг Люба увидела, что у него глаза чёрные, как угли.
– Проходи, проходи, – Славик, а теперь уже Вячеслав Петрович Коржиков, ныне пенсионер, слыл заядлым рыбаком, любил свою тёщу, всех её сыновей и дочерей купеческих, был молчалив, приветлив. Он попытался пропустить Любочку в комнату.
– Привет, привет, – раздалось из открытой двери напротив. На железной кровати, которая была видна в проеме двери, спиной ко всем сидели и целовались Яшка и Мира Белкины, еврейские соседи четы Коржиковых.
Когда кто-то приходил, они прекращали целоваться, поворачивались к двери, стукались носами и выкрикивали приветствие, и уже через секунду возвращались к прежнему положению. Тридцать лет назад здесь так же целовались тогда ещё молодые Яшкины родители. Время словно остановилось…
В небольшом коридорчике появился Вован Голошаев, сосед из третьей комнаты.
– Во, принесла нелёгкая. Бутылку купила? – На Воване была голубая майка, на плече татуировка – орёл с кинжалом в клюве, а на фоне масляной голубой стены выделялись его длинные красные трусы в зелёный горошек.
– Нет. Забыла купить. А, собственно, что ты у меня всё бутылки выпрашиваешь?
– Да катись ты… – Голошаев плюнул и проскользнул в кухню.
Любочка вошла в комнату.
– Мамочка, здравствуй!
– Любанечка, Любонька моя! – еле слышно проговорила маленькая старушка, сидевшая в углу. У неё были большие голубые глаза; почти прозрачные, они смотрели теперь на мир спокойно, безобидно и, казалось, без волнений. Шёл Любиной маме девяносто первый год.
А когда-то Мария Васильевна, её, Любина, любимая Марима-мушка была строгой, высокой, спину всегда держала прямо, русые волосы заплетала в две тугие косы и узлом укладывала на затылке. Ещё до революции вышла
