кинулась к выходу и не заметила, что наверху, на застекленной лоджии, какой-то человек припал к стеклу и странно уставился на нее, оттопырив губу.
VII
Максим еще сидел на лавочке, смакуя соблазнительную ауру и послевкусие от жестов, слез, шелковистых ресниц, мякоти губ – черт, которые складывались в нежный и притягательный образ. Квартал, напитанный зеленью, нежился в лучах вечернего солнца. Бликовали металлические короба на крышах. Желтели в траве соцветия одуванчиков. Чирикали припозднившиеся птицы. Накачанный мужчина в плавках – костюм, который в менее идиллическом районе вызвал бы показательный скандал – делал на газоне гимнастику, выпячивая ляжки с рельефными мышцами. Два полуголых весельчака провезли на мотороллере канистру с темной жидкостью, и опять стало тихо.
Эта сонная нирвана убивала любую активность, но Максим поднялся, протопал к отделу кадров и добросовестно проштудировал объявление на запертых дверях. Вакансий было немного. Фирма искала научного сотрудника с хитроумной специальностью, которую кадровики воспроизвели с чужих слов, не разобрав смысла, а в гостиницу звали дежурного, на копеечную ставку, оговоренную особо, дабы отсечь корыстных недоучек. Последний пункт соискатель изучил с оптимизмом, но быстро остыл, обнаружив среди требований допуск по электробезопасности. Вздохнув, Максим пожал плечами и, вернувшись на лавочку, замедитировал среди всеобщей лени, как вдруг его ударил нервный импульс. Он повернулся и увидел пришибленного Алексея Ивановича. Новый знакомый, перекосив лицо, сжимал в руке мятый чек с адресом.
Максим немало удивился этому появлению, но для Алексея Ивановича словно не было ничего проще, чем найти адресата среди многомиллионной Москвы. Он сел, бросил под ноги сумку и глухим, как из бочки, голосом заговорил, что его не взяли в больницу. Он уже усвоил, что любая медицинская процедура отягчена затейливыми протоколами, согласованиями и прочими бумагами, а для человека, пускающего пузыри в канцелярской волоките, неподъемна. Максим еще проигрывал в мозгу фразы, которыми успокаивал Ларису, и продолжил психотерапию по инерции, пока его подопечный, который схватился за это неискреннее участие, как утопающий за соломинку, кое-как приходил в себя.
Алексей Иванович слушал Максима вполуха. Еще утром он азартно мечтал, как посрамит черствую жену. Тогда ему казалось, что он справится с любым недугом, но сейчас его словно огрели по голове, и он смотрел застывшим взглядом на пасторали старой Москвы, понимая, что жизнь кончена, и все в его душе рвалось, протестуя против приговора. Его самовлюбленное подсознание всегда считало, что жизнь будет долгой. Теперь эта уверенность была растоптана, мечты похерены, и оказалось, что жизни вообще не будет – никакой.
Он непереносимо стыдился за глупую веру, будто излечение снизойдет на него, как манна небесная, стоит ему явиться в Москву. Этот стыд казался мизерным рядом с гробовой тенью, но Алексей Иванович абсурдно комплексовал, что перед смертью станет посмешищем для близких.
