мгновенно с языка.
– Иви, кажется? – с улыбкой спросил он, слегка сдвинув при этом брови, как бы заранее прося прощения за возможную ошибку.
– Нет, сэр, Лесли, – ответила девушка, мгновенно его прощая.
Нет сомнений, что будь она куклой, то непременно сделанной из неглазированного бисквитного фарфора. На ее личико наложили бы грунтовку нежно-розового цвета, и розы расцвели бы на ее щеках и губах, а глаза сделали бы подчеркнуто маленькими, темными, глубоко посаженными. Девушка застенчиво ждала.
Эш устроился на своем месте, в огромном, длиннее всех остальных, кожаном кресле, изготовленном специально для него, и Лесли вложила ему в руку красиво отпечатанную музыкальную программу.
Это был обычный его выбор: Бетховен, Брамс, Шостакович. И еще сочинение, о котором он просил: «Реквием» Верди. Но он не мог слушать его сейчас. Если он погрузится в эти мрачные аккорды и голоса, на него нахлынут воспоминания.
Эш откинул назад голову, не обращая внимания на зимнее представление за маленьким иллюминатором.
«Спи, дурак», – приказал он себе, не шевеля губами.
Но он знал, что заснуть не сможет. Будет думать о Сэмюэле и о том, что тот сказал, думать снова и снова, до самой их встречи. Эш будет вспоминать запахи дома Таламаски и то, как тамошние ученые были похожи на священников, и человеческую руку с зажатым в ней гусиным пером, выводившую крупные затейливые буквы: «Аноним. Легенды затерянной земли. Стоунхендж».
– Хотите побыть в тишине, сэр? – спросила юная Лесли.
– Нет. Шостакович, Пятая симфония. Она заставит меня плакать, но вы не должны обращать на это внимание. И еще я голоден. Принесите сыра и молока.
– Да, сэр, все уже готово.
Девушка начала перечислять названия сыров – изумительные сорта, заказанные для него во Франции, в Италии и бог знает где еще. Эш кивнул, сделав выбор, и замер, ожидая, когда на него обрушится музыка, которая заставит его забыть о снеге за бортом и о том, что вскоре он окажется над огромным океаном и направится к Англии, к той самой равнине, к Доннелейту и к глубочайшей печали.
Глава 2
После самого первого дня Роуан больше не говорила. Она проводила дни на улице, под дубом, в белом плетеном кресле, положив ноги на подушку, а иногда просто лежала на траве. Она смотрела в небо, водя взглядом, как будто там неслись процессии облаков, а не сияла чистая весенняя голубизна, по которой лишь изредка пролетали едва заметные белые клочки.
Роуан смотрела на стену, или на цветы, или на тисы, но никогда на землю.
Возможно, она забыла о двойной могиле, что находилась прямо под ее ногами. Могила заросла травой, быстро и густо, как это всегда бывает весной в Луизиане. Этому помогали и частые изобильные дожди, а иногда и сияющее солнце с дождиком одновременно.
Роуан ела – съедала примерно от четверти до половины того, что ей давали.
