у него в мозгу, но он списал эту странность на то, что у него после Тамариной трепки, быть может, повредился слух, что и вызывает такое ложное впечатление телепатии при разговоре с дедом. И только Тимофеечкин хотел посетовать в своих мыслях на то, что вконец покалечился тут у них, стал заикой, да ещё и оглох, как Сухинин ошарашил его фразой: «Это зеркало нельзя украсть. Его можно только получить в дар… Хочешь, тебе подарю?» Мальчик, аж плакать перестал от удивления. И не сам до конца не веря тому, что слышит спросил:
– Как подарите?!
– Просто подарю.
– Бесплатно?!
– Бесплатно
– И не жалко вам?
– Нет, я нежадный. Если тебе понравилось, забирай!
– А вы как же?
– А я старый уже….
– Да! Я хочу! Я заберу, если вам не надо уже….
– Так, я же говорю, забирай! Или ты что думаешь, я шучу?!
– А почему вы Тамаре не подарите?
– Она не просила….
– А сыну?
– А сын в моих подарках давно не нуждается…
– А правда, что он у вас в Кремле работает?
– А правда, что ты в Тамару банкой с краской кинул?
Мальчику от этого вопроса деда стало так стыдно, что он готов был провалиться сквозь землю! Сейчас, когда мальчик наконец-то успокоился и перестал плакать, то почувствовал, что страх, бывший в его душе ещё пару минут назад, куда-то улетучился. Сейчас сидеть рядом со стариком, по-прежнему облачённым в «женскую» ночнушку, Мирону вдруг стало спокойно. Хотя безобразная внешность старика никуда не делась; он по-прежнему был лысым, беззубым и настолько мощным, что казалось, вся кожа с головы и лица сползла и скомкалась в кучу в районе нижней челюсти, теперь напоминая собой огромный бесформенный пельмень из человеческой плоти.
А неправильно сросшиеся шейные позвонки всё так же не давали деду держать голову прямо, и он смотрел на Тимофеечкина боком, как курица. И глаза у него по-прежнему были словно под белым плотным целлофаном, сквозь который проглядывала голубизна. Теперь, вблизи, глаза его казались не просто слепыми, а даже мёртвыми, но страшно уже не было. Наоборот, было спокойно и как-то даже уютно. Дед всё так же вонял своей старческий вонью, и мальчик чувствовал это, но ещё он ощущал, что проникся большой симпатией к Сухинину. Он и сам не мог понять, что вызывает в нём эти чувства, но душа его теперь переполнилась глубочайшим уважением к Илье Ильичу! Тимофеечкин вдруг почувствовал в своём столетнем соседе такую ментальную мощь, будто перед ним сидел товарищ Сталин. Мирон вытер слёзы, выпрямил спину и пригладил чёлку, мысленно ругая себя при этом за то, что прихорашивается, как девчонка. Илья Ильич, видя его замешательство, продолжал добрым голосом:
– Ну ничего… Ничего… Эта вздорная баба получила по заслугам…
– Тамара мне сказала, что я понравился вам…
