я не чувствовал боли, теперь же боль проникала в самое сердце. Я с ужасом смотрел на свои руки, залитые кровью, и не мог понять, что же здесь произошло. Ялик тихонько покачивался на слабых волнах. Штиль…
Превозмогая боль, я дотянулся до саквояжа, извлек из него ампулу спирта, смочил им салфетку и осторожно коснулся изрезанного скальпелем живота. На обработку раны ушло еще две ампулы. Три я опрокинул в себя и замер, зажав живот салфетками. Боль немного отпустила, я осмотрел рану и убедился – порезы не смертельны. Если я пытался сделать себе харакири…
Господи, откуда эти слова? Я даже не знаю их смысла.
…то значит, я схожу с ума. Сколько же я провел времени в этой лодке?
Должно быть, дня два-три, не больше. И как я в ней оказался?
Белая чайка нагло уселась на верхушке мачты, напомнив мне о моем голоде. Сакэ?
Лишь пару глотков…
Вновь провалившись в небытие, я с изумлением наблюдал, как грязный человек, облокотившись о борт деревянного ялика с мачтой без паруса, сделал себе инъекцию, взял в руки скальпель и произвел первый надрез.
По колено ампутировав ногу, он занялся перевязкой. Меня удивило, как ловко он управлялся со сложными медицинскими манипуляциями; все в его движениях говорило о том, что он отменный хирург.
Корчась от боли, он принялся за страшную трапезу, поглощая куски сырого мяса.
Я снова вгляделся в безумные глаза этого русского – мне стало не по себе, жалость наполнила все мое существо. Сделав успокаивающий жест, я раскрыл саквояж, достал шприц и уколол пленника в вену. Кажется, ему быстро стало легче. В глазах появились проблески сознания; через пару минут он окончательно пришел в себя, сказав:
– Я должен передать товарищам…
Голос его был глух, но приятен. Я не мог понять, о чем он говорит, но выслушал до последнего слова. Именно это слово я и запомнил – Лазо.
Оно напомнило мне милые моему сердцу благозвучия из хокку Есио Цунэдзо. Вы должны помнить этого автора, погибшего при испытании своего взрывного устройства.
Я кивнул, повторил успокаивающий жест и развязал ему руки, указав на проносящиеся мимо поезда пространства. Убедившись, что часовые все еще спят на платформе, я перестал подбрасывать в топку уголь. Поезд пошел гораздо медленней.
Сунув трофейный пистолет в карман куртки, я вернул русскому его прожженный бушлат. Он благодарно похлопал меня по плечу и прыгнул вниз. Подбросив в топку угля и обхватив руками драгоценный саквояж, я последовал его примеру. В отличие от этого русского, я даже не упал, мягко приземлившись на мокрую гальку. Поезд медленно удалялся, а впереди мирно дымились крыши Муравьево-Амурска.
До войны я был медиком…
Без ноги я чувствовал себя несколько неуютно, благо быстро адаптировался к боли. Небольшие глотки сакэ придавали мне сил, а звезды, отраженные
