тоже умственная работа, как у прадеда моего, – готовиться к тому, чтобы человека убить.
К вечеру отец стал кашлять – с ним бывало. Приступы у него были затяжные, он хватался за что-то, как утопающий, и долго дохал, пока у него носом не шла кровь и сосуды в глазах не лопались.
Я ему часто говорил: надо врача вызывать. Но то ведь как: ну поохает врач, поахает, вызовет вертолет, чтобы в Норильск его везти, а сделать и в Норильске ничего не смогут, и в Москве, и в Тель-Авиве. Тут уж неважно, надо помирать так надо.
Кашлял он долго, но я на него даже не смотрел, желал ему легкой смерти, или чтоб после всего добрый и ласковый стал – с ним бывало.
Я уже и в постель лечь успел, почти даже заснул, когда приступ его прекратился так же внезапно, как и начался. У кровати моей стоял чемодан, папашка споткнулся об него, когда ко мне подошел.
– Борь, ты спишь?
Голос у него был спокойный, ласковый. Страшно поди одному помирать, вмиг подобрел.
– Ну, более или менее, а тебе чего?
– Ты меня тоже пойми.
– Чего мне тебя понимать, нужен ты мне, что ли, тебя понимать?
Он сел рядом, положил руку мне на голову, шишку потер, словно на удачу.
– Ну, завтра поедем в Лос-Анджелес. Там у тебя все будет, что ты захочешь. Денег много, я для тебя ничего не пожалею.
– Ну, круто теперь.
И он вдруг мне такое сказал:
– Борь, а ты думаешь мне не обидно, что ты умирать, как я, не хочешь?
– Ты меня по голове ударил, я теперь вообще не думаю, отгребись уже.
Я перевернулся на другой бок, но отец продолжил гладить меня по голове.
– Я и сам на деле не знаю. С одной стороны, я хочу, чтобы ты жил лучше меня, а с другой – у меня нет наглости думать, что моя жизнь важнее всего мира.
И чего он привязался? Как чувствовал все, что я ему говорить и не собирался. Я делал вид, что сплю.
– Ты – мой единственный сын, ты от меня кусочек, от женщины, которую я любил больше всех на свете. Думаешь, мне тебя не жалко? А все-таки, где б мы были, если б друг друга жалели?
Тоскливо ему теперь, захотелось хорошим отцом стать, но я ему такого удовольствия не дам, так я решил. Ничего не ответил, а он все гладил и гладил меня по голове, пока я не уснул.
Утром пришлось со всеми братиками и сестричками попрощаться, они, пушистые комочки, и понять не могли, что я насовсем уезжаю, спрашивали, ухожу ли я умирать, пищали. Я им скормил все, что оставалось в холодильнике, пока отец мылся.
Я знал одно: американские братишки и сестрички будут понимать меня точно так же, как русские. Если будет совсем плохо, стану с ними общаться.
Разумеется, я боялся, ну а кто б не боялся – на моем-то месте? Жалел вот о том, что английский прогуливал, но все-таки знал, что приспособлюсь. Это головой я был нервный, а сердце у меня оставалось спокойным.
– Вот уеду, – говорил я. – Кто вас будет кормить?
Ну,
